Повертев конверт в руках, Генрих осторожно надрезал его с краю. На пол упал маленький вчетверо сложенный листок. То, что Генрих прочитал, безмерно поразило и взволновало его.

Письмо было написано плохим немецким языком, но четким, почти каллиграфическим почерком. Неизвестный корреспондент писал:

«Я француз, но я предан вам, немцам, искренно, всей душой. И поэтому считаю своим долгом помочь в одном деле. Я еще не знаю, кому именно отдам это письмо, и поэтому пишу, ни к кому не обращаясь. Прийти в штаб я не могу. Местные жители уже подозревают, что я симпатизирую немцам, и если убедятся, что я помогаю вам, то маки убьют меня. Я написал письмо, чтобы при случае вручить его немецкому офицеру, а он уже передаст кому следует.

Я знаю, что несколько дней вы разыскиваете двух пойманных маки офицеров. Вы их не нашли и не найдете, если я не помогу вам. Оба офицера убиты, тела их закопаны у одинокого дуба, который стоит на восток от того места, где вы нашли машину. В убийстве офицеров принимали участие четверо маки. Двоих из них я знаю. Это Жорж Марот и Пьер Гортран из села Понтемафре. Двое других мне неизвестны, но мог бы опознать. Я думаю, что если вы арестуете названных, то сумеете узнать от них, кто те двое, которых я не знаю. Я готов вам служить всегда, когда вам потребуется моя помощь. Но никогда не вызывайте меня к себе – это смерть для меня. Придумайте какой-либо иной способ, скажем, арестуйте меня, а после беседы – выпустите.

У меня есть еще кое-какие сведения, которые вам, безусловно, будут интересны. Надеюсь на достойное вознаграждение за услугу. Мой адрес: село Потерн, Жюльен Левек».

Даты на письме не было.

Генрих задумался. Что это? Письмо добровольного пособника гестапо или провокация? Если провокация, то она еще более неуклюжа, чем та, что была в Шамбери. Зачем письмо надо было вручать в кафе, где всегда могли оказаться нежеланные свидетели? Разве во время первой проверки он не выдержал испытания? Нет, скорее это напоминает обычный донос. Но почему же тогда этот мерзавец незаметно не подбросил письма, когда они сидели вдвоем с Миллером. Тогда этот тип был бы совершенно уверен, что письмо его станет известно немецкому командованию.

А если все-таки провокация? Допустим, он спрячет это письмо… Тогда его могут обвинить в том, что он сделал это сознательно, снова начнут проверять, докапываться и, возможно, узнают, кто скрывается под именем барона фон Гольдринга. Нет, так рисковать он не может. Надо найти выход. Но какой? Отдать письмо Эверсу, от которого оно, безусловно, попадет к Миллеру? Это значит приговорить к расстрелу минимум двух французских патриотов.

Предупредить партизан? Но как? Нет, надо все сделать иначе. Письмо он должен передать генералу, только…

– Курт, – позвал Генрих денщика. – Позови сейчас мадемуазель Монику и скажи, что я свободен. Когда она придет сюда, пойди в штаб и спроси у дежурного, нет ли мне письма. Оттуда позвони мне. Понял?

– Так точно. Будет выполнено.

Курт вышел.

Еще раз прочитав письмо, Генрих осторожно согнул его так, чтобы фраза «в убийстве офицеров принимали участие четыре партизана» была наверху согнутого листочка и ее легко можно было прочесть. Теперь остается положить этот смятый листок на стол против кресла, в котором всегда сидит Моника.

– Ой, как вы накурили! – недовольно поморщилась девушка, войдя в комнату.

– А вы курильщиков не любите?

– Тех, кто не знает меры.

Моника подошла к окну и распахнула его настежь.

– А он знает меру?

– Кто это он?

– Ну, тот, кого я видел сегодня на улице вместе с вами. Такой худощавый, высокий и, кажется, очень веселый.

– А-а, эго вы видели меня с… – Моника прикусила губу и замолчала.

– Вы боитесь назвать его имя?

– Просто оно вам ничего не скажет. И совсем это не «он». А один мой очень хороший друг…

– А вы меня когда-нибудь познакомите с вашими друзьями? – Генрих как-то особенно пытливо взглянул на девушку.

– Если вы это заслужите, – многозначительно ответила Моника.

– О, тогда я сегодня же постараюсь найти такую возможность, – тоже подчеркивая каждое слово, произнес Генрих. – Договорились?

– Договорились. А теперь давайте возьмемся за словари.

Моника села в кресло. Генрих отошел в глубь комнаты, словно за сигаретами, которые лежали на тумбочке у кровати, и искоса наблюдал за девушкой. По тому, как напряглась вся ее фигура и неподвижно застыла чуть вытянутая вперед голова, он понял, что фраза из письма прочитана.

«Что-то долго не звонит Курт», – подумал Генрих, и именно в эту минуту прозвучал телефонный звонок.

Моника вздрогнула. Генрих взял трубку:

– Слушаю… Да… Сейчас буду.

– Мадемуазель, прошу прощения, – извинился Генрих. – Мне нужно буквально на пять минут зайти в штаб. Подождите меня здесь, чтобы я вас не разыскивал. Ладно?

– Хорошо, только не задерживайтесь, – охотно согласилась Моника.

Выходя, Генрих заметил, что лицо девушки стало бледным, взволнованным.

Генрих и Курт вернулись вместе, и не через пять минут, а через десять. Моники в комнате не было. На словаре лежала коротенькая записка:

«Пять минут прошло, и я могу уйти. Невежливо заставлять девушку ждать. Особенно, когда ее ждут веселые друзья. Я вас, возможно, когда-нибудь познакомлю с ними».

Генрих изорвал записку в мелкие клочки.

– Курт, пойди к хозяйке, попроси горячий утюг и скажи мадемуазель, что я прошу прощения за опоздание и жду ее.

Курт вернулся немедленно. Утюг он принес, но Моники не нашел. Мадам Тарваль сказала, что у дочери от дыма разболелась голова и она поехала покататься.

То, что Моника прочитала письмо, было очевидно. Листок был сложен совсем не так, как это сделал Генрих, и лежал совсем не там, где раньше. Да и записка была красноречива. Как умно написала ее Моника. Ни к чему нельзя придраться, а вместе с тем каждое слово так многозначительно… Друг поймет, а враг не догадается… И даже подписи не поставила, конспиратор.

Уехала кататься! Разболелась голова, по словам мадам. Теперь ясно, что маки будут предупреждены. Он может передать письмо Эверсу.

Генрих принялся разглаживать утюгом скомканный листочек.

– Неужели я не мог этого сделать, герр лейтенант? – обиделся Курт, вошедший в комнату, чтобы повесить в шкаф вычищенный мундир.

– Есть вещи, которые никому нельзя доверить, Курт.

– Мне вы можете доверить все, что угодно. Потому что нет человека, преданного вам больше, чем я. Разве что моя мать…

– А при чем тут твоя мать, Курт?

– А она пишет мне… Вот, послушайте. – Курт вытащил из кармана письмо и, чуть запинаясь от волнения, начал читать: – «Я каждый вечер молюсь о твоем лейтенанте, сыночек, потому что это он спас тебя от верной смерти, а вместе с тобой и меня. Ведь, кроме тебя, у меня никого не осталось. Служи ему верно, это я тебе приказываю как мать. За добро нужно платить добром. Иначе бог покарает и тебя, и меня, мое любимое дитя…»

– У тебя, Курт, хорошая мама, и она тебя очень любит. Передай ей от меня сердечный привет и напиши, что ты хорошо выполняешь ее приказ.

– О, я уже написал ей, что готов пойти за вас в огонь и воду. И я действительно сделаю это не колеблясь.

– В огонь тебе не придется прыгать по моему приказу, но, возможно, тебе придется выполнять кое-какие мои поручения, о которых будем знать только ты да я.

– Приказывайте хоть сейчас.

– Сейчас такой необходимости нет. Быть может, и не будет. А теперь подай мне мундир.

Генрих переоделся, чтобы идти к генералу и передать письмо, полученное от Жюльена Левека, но, взглянув на часы, сел в кресло и взял книгу.

«Прошло лишь двадцать минут. Мало. Надо подождать, пока возвратится Моника».

Миллер был на седьмом небе от счастья. Вот это удача! Не позже чем завтра утром он пошлет своему шефу сообщение, что трупы убитых найдены и убийцы наказаны. А наказать он сумеет так, что вся округа заговорит об этом.

И в рапорте отметят активность лейтенанта Гольдринга. Надо сделать вид, что ему, Миллеру, неизвестны подробности биографии барона и его отношения с Бертгольдом. Так будет лучше. Шеф отметит объективность Миллера по отношению к молодым, талантливым офицерам. При случае он, безусловно, напишет или скажет это Гольдрингу, это еще больше укрепит их дружбу.