Переписка с женой шла через Томаса. При строгой цензуре нам удавалось сообщать друг другу только об одежде, здоровье и погоде. Все остальное вырезали или зачеркивали. Так я и коптил небо в подвале. Разнообразие вносили только бесконечные допросы и некоторые происшествия в самом подвале.

Описывать подробно все допросы я, конечно, не могу – они были слишком длинными. Допрашивающие то и дело меняли тактику. Основные их методы теперь представляются мне яснее, чем тогда, когда я в жалком состоянии находился в лапах Си Ай Си.

Методы!.. То, что от меня требовали показать против Бэра как агента, теперь он сам приписывал мне, причем он давал полную волю своей фантазии. Я понял, что Бэра делают главным свидетелем обвинения, и потребовал очной ставки. Мне отказали. Никто не должен был мешать Бэру показывать против меня все, что требовали от него американцы. При этом он явно стремился выгородить себя и все спихнуть на меня.

Я строго держался правды. Это всегда самый лучший способ, а особенно в трудных положениях, когда человек и без того теряет голову.

Лишь в одном я уклонился от истины. Американцы хотели знать, кто рекомендовал мне Бэра как борца за мир. У меня были все основания сердиться на моего западногерманского друга, который толкнул меня на эту роковую поездку. Но я не мог поверить, что он сознательно информировал меня неправильно. Решив не называть его имени, я придумал человека с другим именем в Восточном Берлине. Американцы поверили, потому что нашли у меня телеграмму из Восточного Берлина. И все же эта выдумка оказалась невыгодной для меня. О человеке из восточной зоны американцы строили всякие догадки, делавшие мое положение еще более сложным.

– Наверное, это коммунист!

От подобной мысли у американцев перехватывало дух.

– Быть может, даже русский!..

Они настойчиво требовали обрисовать внешность этого «дьявола в образе человека».

Несмотря на тяжелое состояние, я не мог удержаться, чтобы не позлить Фрэя, отвратительно говорившего по-немецки.

– Как он слышит? – спросил Фрэй, коверкая немецкий язык.

– Абсолютно нормально, – отвечал я.

– Расскажите подробно! – требовал Фрэй.

– Это может сделать только врач, – возражал я всерьез, хотя знал, что Фрэй спрашивает не о том, как он слышит, а о том, какие у него уши.

От злости он еле сдерживался. Я дал ему время выбеситься. В конце концов я приехал в Мюнхен не для того, чтобы давать уроки немецкого языка этим «крестоносцам западной культуры».

Однажды меня повезли в здание суда. Американский судья спросил, как долго я нахожусь под арестом.

– Этого я не знаю. В подвале нет ни газет, ни календаря. Меня содержат хуже любого животного. По какому праву?

– Ладно, ладно. А что, собственно, вам надо было в Мюнхене?

– Это наше внутреннее, немецкое дело.

Я требовал, чтобы меня судил немецкий суд. Но американский судья мистер Фуллер отмахнулся, без всяких пояснений выписал приказ о моем аресте и прикомандировал ко мне официального защитника доктора Кислинга. Меня увели.

В подвале Фрэй распекал меня за нетактичное поведение перед американским судьей.

– Вы еще почувствуете, чем это пахнет. Такое мы не прощаем.

Теперь пустили в ход все, доказывая, что я опаснейший коммунист.

Я не отрицал своей принадлежности к НДПГ, к Обществу германско-советской дружбы и работы в Национальном фронте демократической Германии. Из всего этого американцы решили состряпать одно обвинение, а именно – в том, что я «красный». Я заявил, что стою за единую демократическую Германию. Ведь признали же американцы по Потсдамскому соглашению, что обязанность всех наций, включая и германскую, – создание демилитаризованной, денацифицированной Германии. Теперь они не хотели и слышать об этом.

Свою военную политику в Западной Германии американцы осуществляют с помощью немцев. Эту тактику натравливания немцев против немцев они применили и ко мне. Для поддержки обвинения они где-то выкопали «бывших жителей Грейфсвальда». Это были либо люди, бежавшие из ГДР, либо американские агенты, а подчас и то и другое вместе. Лишенные родины и средств к существованию, безвольные, купленные с потрохами, всецело зависящие от своих американских хозяев и покровителей, они стали послушным орудием в чужих руках и представляли собой позорное зрелище.

Главная фигура обвинения – бывший заведующий хозяйством Грейфсвальдского университета Рюдигер фон Гаген. Во время войны он сумел остаться в тылу. За причастность к покушению на Гитлера 20 июля 1944 года повесили его брата. Этот факт Рюдигер использовал, как только мог. Он добился признания себя «жертвой фашизма». Так началась его восточногерманская карьера. В автобиографиях 1945—1946 годов он писал: «Я осознал ошибки нашего общественного строя еще в годы гитлеризма и стремился активно участвовать в социалистическом движении. Поэтому я часто бывал в оппозиции к национал-социализму, стараясь защитить настоящий, на мой взгляд, социализм. Уже в декабре 1944 года я был одним из руководителей группы сопротивления на острове Хиддензе. 5 июня 1945 года я совместно с иностранными рабочими без боя передал Красной Армии монастырское поместье острова. Так я оградил остров от тяжелой судьбы».

Сопротивляться на том острове было невозможно. Что касается монастырского поместья, занимающего тысячу восемьсот гектаров, то в дни земельной реформы этот «старый борец» отхватил себе в собственность солидный куш. Чтобы его не заставили работать, он сдал землю в аренду и таким образом обеспечил себе постоянный летний отдых на своем излюбленном морском курорте Хиддензе. Кроме того, он много лет получал от Грейфсвальдского университета крупное жалованье, имел собственную машину – словом, жил на широкую ногу. Незадолго до моего ареста «старый социалист» Рюдигер фон Гаген бежал из Грейфсвальда в Западную Германию. Ректору профессору Байеру он оставил вежливое письмо: «Налоговый отдел Грейфсвальда совершенно неоправданно требует с меня 9267 марок 14 пфеннигов подоходного налога за хозяйство на Хиддензе. Все это подстроил какой-то доносчик. Мое существование в ГДР невозможно. Остаюсь преданный Вам и глубоко уважающий Ваше превосходительство Р. ф. Г.». Теперь этим «доносчиком» он объявил меня.

Следующим, кто хотел подмазаться к американцам за мой счет, был торговец углем Блунк. После 1945 года он стал одним из самых богатых жителей Грейфсвальда. Его торговля процветала. Но Блунк допустил какое-то незначительное нарушение закона, кто-то пришел к нему и напугал:

– Завтра вас арестуют!

Блунк попался на эту удочку и исчез, не предупредив даже жену.

Бог троицу любит. Третьим в этой компании был пастор Фихтнер из Грейфсвальда с выправкой и твердой поступью солдата. До 1945 года он, кроме черной сутаны, носил и коричневую форму штурмовика. Теперь пастор всех потряс заявлением, что я «долг ставил выше личных интересов». Что ж, высокая похвала. Но так как дело мира ненавистно старому фашисту в сутане пастора, мое поведение казалось ему предосудительным.

Эти три типичных представителя старого немецкого общества, несмотря на все свое различие, стали политическими эмигрантами. И во время войны и в дни мира Рюдигеру фон Гагену удавалось работать меньше, а жить лучше многих соотечественников. Гаген – тип современного политического спекулянта. Он убрался в Западную Германию, когда его лишили права называться «жертвой фашизма» и предложили уплатить налоги за скрытые доходы. На Западе он разыгрывал из себя «бедного дворянина и помещика, изгнанного красными». Блунка за нарушение экономического закона, возможно, наказали бы мелким денежным штрафом. Но он оказался слишком труслив и очертя голову обратился в бегство.

Проще обстояло дело с пастором Фихтнером, штурмовиком. Он остался тем, чем был, – фашистом. Он сохранил выправку и твердую поступь солдата и по-прежнему ставил свое фашистское «я» выше дела христиан.

В подвале меня навестил официальный защитник доктор Кислинг. Он напомнил, что вплоть до войны был интендантом в Потсдамской дивизии, где некогда служил и я. Мне не приходилось встречаться с ним на фронте, но тогдашнего адъютанта полка графа Баудисина мы оба знали.