– Жаждущий власти генеральный штаб после проигранной в 1945 году войны потерял почву под ногами. Но он понял, что только такая массовая организация, как церковь, вышла из этой катастрофы невредимой. Так вот, они решили, мнимо раскаявшись, вернуться в лоно церкви, чтобы использовать ее влияние на массы.

– Но это же низость, ханжеское злоупотребление!

– Если бы эти иезуитские интриги вели к хорошему, я бы тоже в этом участвовал. Но власть в руках таких людей означает для Германии повторение всех ошибок прошлого.

– Значит, третья мировая война? – спросил я подумав.

– Боюсь, что так, – заключил Альтрихтер серьезно и печально.

Почта работала регулярно. Нам выдавали почтовые карточки, и я писал на них письма жене в Грейфсвальд или старой матери в Гамбург. В первой мировой войне погибли мой отец и старший брат, во второй – мой младший брат. Теперь, уже много лет, мать беспокоилась обо мне. Такова судьба моей матери, судьба многих немецких женщин, никогда не желавших войны.

К моей великой радости, жена и мать хорошо понимали друг друга. Мать была женщиной со здравым смыслом и врожденным юмором. Обе женщины обменивались моими письмами.

Вначале разрешалось писать двадцать пять слов. Это очень мало. Позже можно было писать пятьдесят слов, И это не так уж много. Военнопленные искали выхода. Самым простым были сокращения. Но их вскоре запретили. Обратили внимание на то, что верующие в своих открытках просто ссылались на библию: «Псалм 124/I, 5». Тем самым пишущий выражал свою непоколебимую веру в бога, ибо это место звучало следующим образом: «Если б не господь был с нами – воды потопили бы нас, прошли бы над душой нашей воды бурные». Цензура весьма терпеливо относилась к этому. Тогда подобный способ выражать свои мысли переняли и более «деловые круги», ничего общего не имевшие ни с церковью, ни с религией. Появились специалисты, за табак находившие на все случаи жизни цитаты из библии. К их помощи прибегали все «обездоленные и измученные».

В дачу, которую занимал сначала один Зенфт фон Пильзах, поселили командующего какой-то японской армией. В один прекрасный день в гости к нему зашел бывший генерал-фельдмаршал Шернер. В клане генералов он был, как шершень в пчелином улье. Когда дежурный советский офицер подвел фельдмаршала к выстроившимся генералам, большинство бывших товарищей повернулось к нему спиной. Несколько дней и даже недель о Шернере говорил весь лагерь. Одетый в серый баварский национальный костюм, короткие брюки, с неизменной лейкой, он производил впечатление добропорядочного бюргера. Фельдмаршал всецело посвятил себя уходу за клумбами возле деревянного домика.

Генералы бойкотировали его. Разве эти пленные генералы имели право быть его судьями?.. Они видели сучок в глазу собрата, не замечая бревна в собственных глазах. Обычно они радели о единстве и достоинстве, а тут вдруг устроили базар, не стесняясь советских офицеров. Объявляя бойкот, они винили Шернера вовсе не за то, что он не сразу сдался даже после капитуляции. Нет, вот что они твердили: «Этот выскочка вовсе не генерал. А его фельдмаршальское звание – позорное пятно в истории германского офицерского корпуса!» Орден «Pour le merite»{19} и «Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами» у Шернера они в грош не ставили. Почему же? Да потому, что в прошлом он учитель и происходил из низов. Сословное чванство не давало им примириться с возвышением плебея до фельдмаршала. И к тому же этот «толстозадый» имел наглость давать по рукам генералам, как бы ни было высоко их происхождение, за то, что они засиживались в тылах. Это уж предел наглости!

Сословная спесь иногда уступала место самоуничижению. Перед тем как попасть в плен, некоторые генералы успели вышвырнуть свои мундиры, которые раньше они так тщательно оберегали, видя в них символ особой чести и достоинства, и нарядились в солдатскую форму. Этих скользких щук выуживали из бараков, где они, случалось, годами жили под видом простых солдат или унтер-офицеров. Разумеется, этой маскировкой они скрывали нечто большее, чем звание. Один из таких самоуничижителей после освобождения из плена потребовал за несколько лет выплатить ему в рублях разницу между содержанием солдата и генерала.

Как-то я сидел на завалинке у барака, грелся на солнышке и читал газету «Известия».

– Ну, что новенького на белом свете? – с этими словами ко мне подсел Альтрихтер.

Я стал ему рассказывать, что было в газете.

– Ох, оставьте меня в покое с политикой. Поговорим лучше о прежних прекрасных днях. Если хотите, даже с критических позиций. Забот у нас тогда не было. Мы были ограждены от инфляции, безработицы и всяких прочих неприятностей, против которых боролся немецкий народ в двадцатые годы. Служба была нелегкая, но замечательная. Требовала всех сил и давала внутреннее удовлетворение. Большинство офицеров не интересовалось политикой, а унтер-офицеры и солдаты – тем более. В этом не было никакой надобности. Ведь мы были вне политики.

– Но это было аполитично! – вставил я. Альтрихтер задумчиво продолжал:

– После первой мировой войны монархию сменила республика, кайзеровскую армию – рейхсвер. Эту новую армию профессиональных солдат создал генерал-полковник фон Сект, аристократ с ног до головы и убежденный монархист. Он определил и состав офицерского корпуса, чуждого и республике и социал-демократам.

– Значит, армия была не такой уж аполитичной?

– Это трудно утверждать. При исполнении служебных обязанностей никто не выставлял напоказ своих политических воззрений. В этом отношении сам фон Сект служил примером. Он даже выступал за разумные отношения с Советским Союзом.

– Если он делал это от чистого сердца, то вел хорошую политику. Но во всяком случае, политику-то он вел, – вставил я.

– Ладно. В конце концов, Сект возглавлял командование. У него особое положение. Но мы, представители офицерского корпуса, унтер-офицеры и солдаты, были вне политики. Мы не имели права вступать в какую-либо партию, участвовать в выборах. Мы должны были только подчиняться. Где же тут политика?

– Да, мы сами не участвовали в политике. Зато за наш счет политику, к тому же весьма реакционную, проводили другие.

– Это еще надо доказать. Но уж генерал-полковника фон Секта в этом упрекнуть нельзя, – категорически заявил Альтрихтер.

Я на минуту задумался.

– Сект отлично умел пропитать офицерский корпус и всю армию тем духом, какой он считал необходимым. Он понимал, что мы, «аполитичные» солдаты, даже не заметили, как стали отнюдь не аполитичными. Левых мы отвергали. Правых считали националистами. В двадцатые годы, в весьма рискованной ситуации, мы вели себя так, как было угодно нашему высокопоставленному шефу: рейхсвер не задумываясь, даже с восторгом, участвовал в подавлении выступлений рабочих. Но к путчам правых рейхсвер относился «нейтрально», а подчас и сам в них участвовал. Вспомните хотя бы путч Гитлера в Мюнхене в 1923 году. Предателей из тогдашнего пехотного училища командующий войсками помиловал. Разве это не политика?

Альтрихтер что-то пробурчал себе под нос.

– Сект был умен, но умел мастерски маскировать свои политические цели перед нами, «аполитичными» солдатами. Только один раз этот холодный, расчетливый человек дал себя увлечь – в 1926 году, когда принял в армию принца Вильгельма.

– На этом он и споткнулся. А его преемники были уже иной формации. Но перемена в руководстве не повлияла на дух офицерского корпуса и положение армии. Ежегодно во время осенних маневров все восхищались крошечным рейхсвером. Это были лучшие времена моей солдатской жизни, – со вздохом сказал генерал Альтрихтер и не без гордости продолжал: – Высокая выучка стотысячной армии создавала ей авторитет и внутри и вне страны.

– Но этими качествами армии злоупотребили помещики и промышленники, чтобы задушить республику!..

Из так называемого «очага культуры» в это время вышли члены Антифа, среди них Брейер. Он был обозлен докладом графа Вальдерзее «Тридцать лет советской внешней политики». По его мнению, все, что сообщил этот юнец, было крайне мелко. Целый час болтал он об истории германо-советских отношений, даже не упомянув о Рапалльском договоре.