– Печальный Демон, дух изгнанья… – продекламировала Плотникова. – Никто ни у кого никого не отнимал! Я тебя умоляю, Сергеев! Не изобретай на ходу! И откуда же он знал обо мне? О наших отношениях?

На этот раз он не сдержался от улыбки, только получилась она какой-то вымученной, деревянной.

Откуда и что Мангуст знает? Такой вопрос мог задать только тот, кто совсем не знал Мангуста и Контору, которая за ним стояла.

Но и спорить, и объяснять что-нибудь было бесполезно. Объяснения должен кто-то выслушать, а Плотникова наверняка вынесла вердикт заранее. И, насколько Сергеев знал ее характер, он был окончательным, обжалованию не подлежащим.

– Давай так, – предложил Сергеев. – Расставим точки над «i», чтобы больше к этому не возвращаться. Я не безобидная овечка – это факт, и никогда ей не притворялся. Рекомендую тебе запомнить – вдруг еще раз доведется беседовать? – Андрей Алексеевич, который открыл тебе глаза на мою страшную сущность, – тоже не нежный лепесток алой розы. Рядом с ним даже я почти святой. И еще – ты бы никогда и ничего не узнала, если бы им не понадобилось достать меня.

– Больше всего, – сказала Вика, – я люблю местоимение «им». Кому? Им. Им понадобился я. Зачем? Почему вдруг? Почему им? Как в плохом кино… Господи, Сергеев, неужели ты, такой умный, и не можешь придумать что-то оригинальное?

Михаил пожал плечами.

– Мангуст приехал, чтобы попросить меня об одолжении.

– Какое это было одолжение ты, естественно, не скажешь…

– Ну, почему, кое-что скажу. Ты все равно или не поверишь, или никогда не станешь это использовать.

Ее брови удивленно взлетели вверх.

– Ага. Значит, сейчас ты расскажешь мне какую-нибудь небылицу. И эта небылица будет касаться кого-нибудь из моих шефов.

– Так стоит ли? – спросил Сергеев грустно. – Может быть, достаточно того, что он просил об одолжении? А для того, чтобы попросить особо убедительно, до того поговорил с тобой…

– Наверное, не стоит, – согласилась она, закуривая следующую сигарету. – Было, не было – какая разница? Что, это что-нибудь поменяет?

– Не думаю.

– Сергеев, будь умницей. Не стоит обострять отношения.

– А что, еще есть что обострять? – спросил Сергеев, не рассчитывая на ответ. – Что ты будешь пить?

– «Кампари» с лимоном и льдом.

– Что будешь есть?

– Ничего. Мне надо держать форму.

Он усмехнулся. Это тоже было новым в ее мировоззрении. Никогда раньше Плотникова не ограничивала себя ни в еде, ни в удовольствиях. Она могла озаботиться состоянием талии после изысканного ужина и бурной ночи с шампанским, особенно если случался «перебор», и утренний взгляд в зеркало, мягко говоря, не способствовал оптимизму. Но это было лишь мимолетным беспокойством. Случайный испуг, никогда не перераставший в фобию. Килограмм туда, килограмм сюда – разве могут такие мелочи испортить хороший аппетит к жизни?

Утром, выскальзывая из-под простыней, она на секунду замирала перед трельяжем, стоящим в спальне, хлопала себя по крепкому круглому заду, так, что звон шел, потом по бедрам и гораздо осторожнее по чуть выпуклому животу, и со словами «Целлюлит не спит!» удалялась в душ. Сергееву рассмотреть этот самый целлюлит так ни разу не удалось.

Пока она плескалась в душевой кабинке, Михаил успевал размяться: без фанатизма, но так, чтобы разогреть мышцы и заставить кровь бежать быстрее. Сказывалась многолетняя привычка к утренней зарядке: без нее он чувствовал себя хуже, чем без завтрака.

Кофе.

Он всегда варил его сам. Вика делала сандвичи с сыром, с ветчиной или маслом – к кофейному священнодействию она и не приближалась.

Утренний поцелуй в щеку.

Или, когда хотела подразнить – в губы.

Бывало, правда, когда желание подразнить переходило в другое, более серьезное желание. Тогда одежда летела прочь, кофе стыл на столе, а стоны Плотниковой тревожили голубей за окном, и они урчали, и суетились на подоконнике, неуклюже переступая с ноги на ногу.

Гремело под когтистыми птичьими лапами кровельное железо, ветер колыхал тюль занавесок, и через приоткрытые окна, вместе со сквозняком, в квартиру врывалось утреннее солнце.

Любовь с утра действовала на Вику умиротворяюще. На ее губах появлялась нежная, совершенно несвойственная ей улыбка – ежик прятал иголки. Она могла даже коротко задремать на его плече, чтобы спустя каких-то пять минут открыть глаза и вскочить с постели бодрая, как ни в чем не бывало. Или же, нащупав трубку мобильного телефона, почти наугад набрать номер и заявить безропотному Митьке:

– Буду. Но не скоро. Вы там без меня.

И Митька, тогда еще живой, терпеливо вздыхал и принимался за работу.

Как быстро она все забыла. Как быстро она все простила.

– Может быть, все-таки съешь что-нибудь?

– Не трать время, Сергеев… Если бы ты пригласил меня на ужин, или на завтрак… Я не ем днем.

– Ты сменила не только друзей, но и привычки… – снова не удержался Михаил.

Глаза у Плотниковой стали злыми, взгляд отяжелел и мог пригнуть впечатлительного человека к земле, словно жернов, повешенный на шею.

– Ты позвал меня сюда, чтобы хамить? – осведомилась она, почти не артикулируя, только чуть приоткрыв губы – чревовещатель на мистическом сеансе, да и только! – Или все-таки у тебя было какое-то дело?

Сергеев поймал себя на мысли о том, что слышит в ее речи интонации Лысенко, но сразу понял, что ошибся. Наоборот, это в речи косноязычного и полуграмотного Лысого теперь слышались ее интонации. Вика всегда была «укротительницей тигров» и господин премьер не избежал общей участи. В моменты, когда он обуздывал рвущиеся на свободу междометия, использовались Викины обороты, построение фраз и даже логические взаимосвязи просматривались ненароком. Но междометия все-таки преобладали.

«Впрочем, – отметил про себя Михаил справедливости ради, – в команде, к которой принадлежу я, тоже нет особых ораторов».

Неплохо говорил Дорошенко, но его вечные обращения к самому себе в третьем лице могли достать кого угодно. Президент же говорил связно, но ни о чем. Это поняли давно и перестали слушать – только кивали головой, чтобы не обидеть, да горячо хвалили по окончании.

Трибун в Украине был один – Регина Сергиенко, но она представляла третью сторону. Ту, самую опасную, реальную третью силу, о которой столько говорили политологи, но которую никто не решался называть вслух, по имени, дабы не злить властьимущих. Зато десятки политических пигмеев, расплодившихся в новорожденной демократии, словно клопы в диване, которые были «никем» и имя которым было «никто», называли третьей силой самих себя, не имея на то ни талантов, ни достаточной финансовой поддержки.

Сергеев понимал, что следующий исторический ход, при определенном везении, будет за госпожой Сергиенко. Она так ловко использовала сложившуюся между двумя основными игроками неприязнь, так непринужденно сталкивала противников лбами, ставя их на грань боевых действий, так вдохновенно врала, смотря по обстоятельствам, что просто не могла не стать общим врагом!

В этом была сила замысла, и в этом же таилась колоссальная опасность – а вдруг у кого-то не выдержат нервы?

В стране, в которой много лет вопросы бизнеса и споры политических элит решались с помощью автомата Калашникова, так дразнить гусей мог только безумно смелый или гениально расчетливый человек. Или человек, забывший, что бизнес и политика имеют одни и те же правила игры, в которых крутизна человека на начальную скорость пули никак не влияет.

И если Блинов с Титаренко находились за кулисами политической сцены, наблюдая за бенефисом Лысенко и остальной команды, включая сидящую напротив Плотникову, то госпожа Сергиенко билась в первых рядах своих единомышленников, никому не желая отдать наслаждение завоеванной победой. Сергеев ее понимал. У победы, за которую пролил кровь, совершенно другой вкус.

Его собственные работодатели редко появлялись на баррикадах. «Большие деньги любят тишину кабинетов…» Им явно было что терять.