— Ясно все.
Покряхтев для порядку, Норд таки слез с постели и, потерев виски, поплелся к кадушке в углу. Любовь к утренним водным процедурам была превыше всего.
— Ладно, тюлень худосочный, к дровам я, так уж и быть, Торстейна прилажу, а вот за травками тебе сходить придется, не обессудь.
— Посылать в лес с утра пораньше — это высшая форма жестокости.
— Красноречие где в другом месте потренируешь, а тут!.. — Фрейдис угрожающе замахнулась полотенцем и выскочила прочь. Норд осуждающе покачал головой: не дело бабе себя так вести, не дело — и, отерев с лица влагу, стал искать чистую рубаху.
Тащиться за травами не хотелось совершенно — заранее сказали бы, давно принес. Но… за веселой суетой никто и не задумался, что за великой радостью часто следует расплата — в данном случае похмелье. А радость и впрямь была немалая: вернулся старший сын семейства Эрика Рыжего. Вернулся после долгого плавания на Родину предков, в страну, из которой уже давно Эрик был изгнан за дурной нрав да безудержную ярость. И привез благословление нового конунга Норвежского, первого Христианского короля язычников.
По телу Норда пробежала дрожь. За последние три года память о стране норманнов почти выветрилась. Притупилось все, будто с кем другим приключилось. Теперь Норд и сам не знал, что о содеянном думать. Норвегия стала далекой, призрачной. Легким маревом давешнего сна она зыбко подрагивала где-то на границе сознания. Ну не мог Норд такого провернуть! Сейчас как подумает — ужасается. Как, как, пусть какой мудрец разъяснит ему, сумел один человек всю страну с ног на голову перевернуть, ярлам, как детям малым, головы позадурить и, сам того не чая, конунга окрутить да сбежать, словно мальчишка, натворивший что? И, самое главное, ну ни одного мгновения не переживать о том.
Хотя… сказать, что совесть Норда ни разу не напомнила о себе — значит покривить душой. Много, ох много мужей пало от его руки, а в смерти еще скольких его обвинить можно — воля Норда вела толпу взбесившихся, сорвавшихся-таки с цепи псов по землям владык норвежских. Но зябкими ночами, когда звезды необыкновенно ярко сияли на холодном и темном, как северный океан, небосводе, в стылых кошмарах к Норду приходил лишь мальчик-раб. Чистый в своей жажде мести, сумевший не запятнать руки, даже убив. Перед ним единственным было стыдно, пусть и, видят боги, не отступил от своего слова Норд ни на самый крошечный шажочек.
Но все проходит, а труд пуще любых дурман-грибов выветривает дурь из головы. И кошмары прошли, и вина исчезла. Осталось… счастье, как ни странно. Еле переставляя ноги в лучах зари, Норд мог сколько угодно ворчать, что спать хочется, что голова болит и вообще Фрейдис — его личный великан Сурт*, но именно такая жизнь делала его счастливым.
Теперь у Норда была семья, которой дед лишил когда-то. Пусть Бьёрдрун и любила его, но матерью, такой, какую может всем сердцем любить ребенок, она не была, хоть это и не ее вина. А сейчас лихое и шустрое семейство Торвальда приняло его. Эрик, которого Норд поначалу боялся до дрожи в коленках — больно диким тот выглядел, оказался мужиком вполне неплохим. Он все время махал руками, смеялся громко, резко запрокидывая голову, потрясая неопрятной кудлатой бородой. Улыбка его боле походила на оскал, желтоватые зубы казались слишком уж острыми, а глаза горячечно-блестящими. Норду оставалась только гадать, как у такого родителя мог вырасти его Торвальд.
Жена Эрика напротив, была мягкой, тихой, спокойной. Она будто и вовсе не могла любить такого, как Эрик, но семья их была на диво крепкой и какой-то ладной. Аста смягчала мужа, прикрывала все его колючки, усмиряла порывы. Она вообще была тихим теплым сердцем семьи. И, глядя на нее, Норд понимал, почему Торвальд такой, какой есть. Он был вторым солнцем среди своих. И Норд почти винил его за то, что тот посмел так долго отсутствовать дома. Как Аста рыдала, когда непутевое дитятко вернулось! Как, пусть и огрубевшие от труда, измученные, но тонкие женские руки обнимали могучие плечи, пальцы сжимали просоленную ткань рубахи… Такой большой, здоровый, сильный, красивый… но еще такой глупый! Для Асты Торвальд — навсегда ее ребенок, потерянный и вновь обретенный. Давно похоронившая сына, она едва не слегла, когда он вернулся. Слишком сильно оказалось потрясение. В душе Норда тогда колыхнулся страх, что он лишний здесь. Колыхнулся и растаял, как не было: нельзя больше сомневаться, нельзя бояться — слишком дорого неуверенность стоить может. Им обоим.
Поэтому Норд терпеливо ждал, пока Аста наконец ни выпустила сына, пока братья приветственно хлопали его по плечам, смотрел как Эрик улыбается в бороду, как поигрывает густыми, почти сросшимися бровями и так подбадривает Торвальда по спине, что тот чуть ли не носом в колени тычется. Лейф с Торстейном хохочут, подмигивают друг дугу и чуть ли не хором зовут Фрейдис. Та приносится, растрёпанная, раскрасневшаяся, руки в муке, губы плотно сжаты. Раскрывает рот, чтоб высказать братцам, да захлебывается воздухом. С совершенно диким, животным визгом кидается на Торвальда, а потом отвешивает самый взаправдашний подзатыльник. Торвальд охает и дергает за толстую огненно-рыжую косу. Позже Норд подумает, что с цветом волос Фрейдис унаследовала и отвратный характер отца. А тогда… тогда его очень напряг совершенно неожиданно заданный ею вопрос: «А это кто?» — и вымазанный в тесте палец, указывающий на него. По дороге он не решился спросить, кем Торвальд собирается его представить, а сам тот ничего и не говорил. Но теперь… «Это мой Норд». И все. Больше никаких объяснений. Никто и никогда больше ничего не спрашивал, не пытался разъяснить. Аста и Фрейдис его обняли, Лейф с Торстейном потрепали по голове, Эрик окинул колючим взглядом и громыхнул: «Жена, выпивку тащи, праздник же!» Аста заворчала, но стол накрывать начала.
Так и пошло. Как-то само собой получилось, что они с Торвальдом поселились в отдельном доме, хоть и неподалеку от семейства Эрика. Вскоре Лейф женился и тоже ушел из-под родительского крова. Стали жить тремя домами. Фрейдис, впрочем, это ничуть не смущало. Она могла заявиться в любое время дня и ночи, потребовать помощь, притащить свежезапеченного мяса или рассказать новую сплетню, коих в пустынной Гренландии было немного, а посему каждая весьма дорого ценилась.
Однажды она даже забежала в весьма неподходящий момент:
— Норд… ты издеваешься! — дрожащий, хриплый голос Торвальда ласкал слух. Да, Норду определенно нравилось. И не только голос. Нравились раскрасневшиеся плечи и грудь, румянец на щеках, обиженно закушенная губа, натянутые сухожилия на выгнутой шее, розовые припухшие соски, тонкие золотистые волоски на подтянутом животе и в паху… Но самое главное — та отдача, то желание, которое источало тело Торвальда, та безотчетная открытость, доверие: ноги раздвинуты, задраны, едва пальцами плеч не касается, ягодицы поджимаются — красота! — Да давай уже!
Норд только улыбнулся и звонко шлепнул викинга по бедру. Торвальд взбрыкнул, дернулся, невольно резко соскользнув с пальцев Норда.
— Совсем сдурел? — спешно уложив непонимающего Торвальда на бок, Норд погладил между ягодиц и настороженно взглянул на пальцы — крови ужасно не хотелось.
Торвальд, с любопытством наблюдавший за любовником из-за плеча хохотнул:
— Сам дурень! И хорош кочевряжиться, как девица за первым разом ломаешься!
Норд расслабленно выдохнул и упал рядом с Торвальдом. Подхватил любовника под колено, чуть повозился, пристраиваясь, двинул бедрами и замер на полдвижения:
— Норд, там у сына Брунгильды живот прихватило, а у тебя вроде травы бы… ли…
Фрейдис сдавленно пискнула и едва ни прыжками выскочила вон. Норд пару раз ошарашенно моргнул, откатился — ничего доброго у него с испугу бы уже не получилось — и проклял тот день, когда решил не просто освежить свои знания о лекарствах, но и обзавестись новыми. Рассудил, что толку как от рыбака али охотника с него не много, а травники всегда нужны. Вот и бегали к нему за помощью. И Фрейдис прибежала…
