Норд натолкнулся на колкий взгляд Торира, и ярл задорно подмигнул. Ужасно захотелось тут же отвести глаза, но сделать это сейчас — показать слабость. Поэтому Норд смотрит, не обращая внимания на слезы, выступившие от ветра. Торир щурится и слегка покачивает головой, и тут полный судья кладет руку ему на плечо: Ториру приходится отвернуться. Норд слегка расслабляется. Он опять оглядывает толпу и замечает старика Ивара, стоящего чуть поодаль. Это с ним Норд совет держал, как лучше быть на тинге. Тот и мудрое сказал, и помощь предложил. За напутствие Норд поблагодарил, а вот от заступничества отказался — не тот момент, чтоб его проблемы кто другой решал.

          С кряхтением поднялся судья-старик и, тяжело опираясь на секиру, провозгласил трескучим голосом начало тинга. С почти слышимым скрипом он опустился обратно, и в круг вызвали крупного рыжего мужа с серебром на висках, крепко держащего за порядком покрасневшее ухо какого-то юнца. Особо сердитым, впрочем, мужик не выглядел: казалось, он притащил мальчишку на тинг, скорее, в воспитательных целях, чем за реальным наказанием. И впрямь, оказалось, что этот дитя-сладкоежка стащил бочонок меда. Еле сдерживая улыбки, судьи постановили вернуть мед хозяину, а обворованному посоветовали отстегать мальчишку прутом. Красный насупившийся юнец то и дело шмыгал носом и всхлипывал, а когда взрослый викинг, не разжимая пальцев, резко развернулся и пошел прочь из круга, жалобно вскрикнул.

          Потом разбирали еще несколько краж, пару драк и спор из-за куска земли. Все это время Норд подрагивал от нетерпения и волнения, незаметно изнутри покусывая щеку, чтоб отвлечься. А потом в границу суда вошел Ингольв. В этот момент Норду показалось, что у него внутри стрелу спустили с натянутой до предела тетивы — так ему легко стало. Теперь только лететь, только вперед, пробивая все преграды, раня недругов и расчищая дорогу к цели. Главное — в пути не сломаться.

          — Конунг наш, Хакон могучий, повелитель земель Норвежских, в дар отдал мне девицу. Все видели, каждый муж, что приглашен бывает в чертоги конунга, что девица та — моя. Мне, мне принадлежит. И каждый знает, что не должно чужое брать. Да только иноземец этот, что еще и в круг выйти боится, трясется сейчас, небось, как собака, не знаком, видать, с законами нашими, — улыбка на лице Норда стала шире: похоже, пламенную речь с Ингольвом просто-напросто выучили, и вряд ли он будет столь же красноречив, коли заставить его отвечать не заготовленными фразами. — Он взял женщину, ему не принадлежащую, взял прямо в палатах конунга, воспользовавшись его гостеприимством. Сделанное им не только меня оскорбляет! Он попрал то, чем славна Норвегия наша, то, чем сильна страна: властителя нашего, богами благословленного.

          Ингольв замер, тяжело дыша, а Норд вышел из толпы и, легко перескочив через веревку, стал перед судьями.

          — Слышу и я оскорбления в этих речах: в трусости меня обвинить желают, с псиной презренной сравнивают. Да только сам что за мужчина тот, кто за бабой своей приглядеть не может? — викинги захохотали, а на щеках Ингольва появились красные пятна. — Негоже других винить в том, с чем сам не сдюжил, — Норд сделал паузу и как-то так улыбнулся, что народу сразу ясно стало, что сказать хотел он. — Не смей винить в воровстве меня, ибо не вор я. Незачем красть то, что само идет к тебе. И уходит лишь из страха, что хозяин обозлится да накажет!

          На судей Норд не смотрел, может, они и были десницей правосудия, да только правила ей толпа — этим и нравилась Норвегия Норду: ничто не может здесь свершиться без народного одобрения, а управлять многими куда проще, чем одним человеком. Толпа — она глупа. Ей владеет лишь кураж и чувства, нет ни мыслей, ни разума. Вести на смерть орду проще, чем убедить дюжину в сущей глупости.

          — И все же, — с обманчивой ленцой спросил Торир, — есть ли правда в словах ярла Ингольва? Действительно ли ты посмел взять чужую женщину?

          Странное томное ликование наполнило Норда. Доказать подставу он не мог. Да и ни к чему оно ему было. Сказать, что тебе подстроил неприятности конунг, — самоубийство. А вот сыграть на том, что уже долго гложет души людей, — да, правильно. Поэтому Норд и не отрицает, что спал с распутницей Ингеборгой.

          — Чужую? Уж не знаю, сколь вообще принадлежит она кому, — Норд прикрыл глаза. Что ж, он знал, что путь к власти тонет в крови. И сегодня первые капли окропят дорогу эту. — Нет у шлюх хозяев.

          Гул и рокот прокатились по нестройным рядам норманнов. Слыть распутницей — одно. А быть названной так пред толпой, на тинге — смерть. Страшная, позорная, гадкая. Да только не время и не место сейчас Норду думать о спасении продажной девки.

          — Шлюх? — ничего лучше не придумав, громыхнул Ингольв.

          — Серьезное обвинение, — все так же отстраненно проговорил Торир. — Уверен ли ты в словах своих?

          Норд медленно обвел толпу внимательным взглядом, мазнул глазами по судьям и уставился на Ингольва. Ярл вздрогнул. Бледно-голубые кусочки льда подчиняли, замораживали тело и душу. Будто не человек глядел на него, а сам Улль** из Асгарда делами людскими полюбоваться решил.

          — Кто? Кто посмеет перед лицом Форсети зарок дать? Кто поклянется пред Браги***, что знает деву, разделившую со мной ложе, и что чиста она как снег первый? Кто знает Ингеборгу, что в доме конунга живет, и сказать посмеет, что тело ее недоступно и сокрыто от посягательств любых?

          Тишина накрыла площадь. Лишь тихое шуршание одежды да глухое бряцанье щитов еле колебали воздух. Это тоже нравилось Норду: благоговейного трепета перед богами, свойственного англичанам, в викингах не было. Зато страха — хоть отбавляй. Боги норманнов не добрые пастыри. Они не менее своенравны и жестоки, чем люди.

          — Что ж, — раздался тихий треск, — с Ингеборгой разберется тинг. Но снимает ли это вину с тебя?

          — Да, снимает ли это вину за оскорбление конунга? — подал голос Торир. — Описывая падшую женщину, упомянуть его дом.

          Норд набрал в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду с обрыва. Что-то похожее на страх и восторг, владеющие его телом сейчас, он ощутил, когда Торвальд предложил ему сигануть в море с небольшого утеса рядом с громадой Киннаруддена. Опасно, немного безрассудно, но сулит такое, от чего нельзя отказаться.

          — Да разве правда оскорбляет?

          — Что? — подскочил идеальный викинг.

          — Коли конунг сам дев в шлюх обращает, что оскорбительного для него я произнес? — Торир взревел, секира в руках старца дернулась, пухлый судья, округлив глаза, ойкнул, а молодец, потеряв равновесие, шлепнулся на Торира. Тот вскинулся, и Норд испугался, как бы все происходящее не обернулось балаганом. Или чтоб его не прибили на месте. — Коли Хакон может брать чужих жен и дочерей, что такого в том, чтоб приласкать его шлюху? Если терпим покорно мы, когда отнимают то, что и трогать не сметь должны, зачем отказываться от наслаждений, которые сами приходят к нам? — Норд попал по больному. Сказанное им — неслыханная дерзость. Только теперь рев Торира тонет в гуле толпы. Толпы, поддерживающей Норда. На пиры отныне Норду путь заказан, но боле и нет необходимости в их посещении. Он — враг конунга, но любовь народа, пусть не всего, а только этой вот его части, принадлежит ему. — Так скажите, виновен ли я хоть в чем-то, кроме правды? — а еще власть. Хмельная сладость, текущая по жилам вместо крови.

          Торир кричит, пытается доказать что-то, но если Норда слышать хотели, и посему ни одно слово его не ушло в пустоту, то на Торира всем плевать. Ингольв и вовсе забыт.

          Толстячок печально покачал головой и, сняв с пояса рог, подул в него. Перекрыв гвалт, протяжный низкий звук, заставил людей замолчать и слушать.

          — Что ж, ты не виновен в краже. Лишь в наглости и спеси.

          Старец кивает: