Предложение о признании испано-американских государств министр иностранных дел внес на рассмотрение сент-джеймсского кабинета в ноябре 1822 года. Он обосновывал необходимость такого шага рядом прагматических соображений: английская промышленная и торговая буржуазия требовала обеспечить ей режим наибольшего благоприятствования на обширном заокеанском рынке, обуздать пиратов в Карибском бассейне и пресечь работорговлю. Англии предстояло «догонять» США, поскольку ее главный конкурент временно вырвался вперед в борьбе за экономическое и политическое влияние в испанской Америке. Глава Форин оффис искал также новых дипломатических комбинаций для упрочения шаткого «европейского равновесия». В одном из публичных выступлений Каннинг огласил свою знаменитую формулу: «Я вызвал к жизни Новый Свет, чтобы изменить к выгоде Англии соотношение сил в Старом Свете».[408] В данном случае речь шла о том, чтобы приостановить возвышение России на европейской сцене и не допустить возрождения былого могущества Франции. В январе 1824 года Каннинг представил английскому парламенту обзор международной обстановки, отразивший его представления. Испанские колонии в Америке, говорилось в обзоре, окончательно и бесповоротно обрели независимость от метрополии, и Англии следует установить с ними нормальные дипломатические отношения независимо от того, понравится или нет английская акция Мадриду и другим европейским столицам.[409]
Несмотря на столь неотразимые аргументы, Георг IV и «твердолобые» консерваторы в правительстве заблокировали радикальное решение вопроса, потребовав неопровержимых и авторитетных доказательств дееспособности новых правительств в Америке. По решению Каннинга в октябре 1823 года во все столицы новых независимых государств были направлены конфиденциальные английские эмиссары для ознакомления на месте с положением дел. В Великую Колумбию 1 марта 1924 г. прибыли полковники Дж. П. Гамильтон и П. Кэмпбелл. Чуть позднее к ним присоединился Дж. Гендерсон, назначенный английским генеральным консулом в Боготе. Их доклады министру иностранных дел, поступившие в Лондон через полгода, могли, казалось, развеять сомнения самых упорных скептиков из консервативного лагеря.[410]
Категоричность рекомендаций английских эмиссаров относительно необходимости скорейшего признания Англией Великой Колумбии не в последнюю очередь объяснялась твердой позицией колумбийского правительства. Гамильтон во время приема у колумбийского министра иностранных дел сообщил Гуалю о назначении Лондоном своих консулов в Боготу и другие города и запросил для них экзекватуру (разрешение, выдаваемое консулу правительством страны пребывания, на право осуществлять консульские функции в своем округе). Следуя тактической линии, объявленной Cea в его манифесте, Гуаль ответил отказом, объяснив Гамильтону, что для нормальных консульских отношений необходимо решить вопрос о признании. Велико было возмущение Сантандера и Гуаля, когда они ознакомились с консульским патентом Гендерсона, объявившегося в Боготе в апреле 1824 года. В нем черным по белому было написано, что Гендерсон уполномочивается Лондоном защищать английские интересы в «провинции Колумбия и подвластных ей территориях». Каннинг и его чиновники никак не могли освоить надлежащую терминологию для общения с новым суверенным государством. Учитывая особенности момента, колумбийское правительство не пошло на обострение конфликта с Лондоном. Оно временно разрешило английским консулам неофициально исполнять свои функции до момента решения вопроса о дипломатическом признании.
Вести из Лондона приковывали внимание Боливара, укрепляли его веру в неизбежный провал интервенционистских происков «Священного союза». В апреле 1824 года Освободитель делился с коллегами своими выводами о переменах в международной обстановке, благоприятных для Колумбии. «Англия твердо решила признать независимость республик Южной Америки, и она будет рассматривать как враждебный акт любую попытку вмешательства европейской державы в дела Нового Света»,[411] — писал Боливар перуанскому вице-адмиралу М. X. Гису. Сукре он сообщал более детальную информацию: «Прибывшие в Санта-Марту английские посланцы заверили нас в том, что признание Англии вскоре последует и она намерена оказать нам помощь в случае посягательства на нас со стороны Франции. То же самое предлагают американцы. Испания бессильна предпринять что-либо, так как у нее нет флота, армии и денег… Все, что может исходить от Священного союза, будет встречено в штыки Англией и Северной Америкой».
Из этого анализа рождались надежды Боливара на тесный внешнеполитический союз с Англией. Он хотел видеть ее участницей Панамского конгресса и рассчитывал, что Лондон станет опорой и защитником испано-американской федерации. «Союз с Великобританией в политическом отношении представляет собой большую победу, чем триумф при Аякучо, — подчеркивал Боливар, — и если мы сможем его добиться, наше благополучие будет обеспечено навечно».[412] Такой подход доминировал во внешнеполитическом мышлении Боливара во второй половине 20-х годов. В переписке с Сантандером, Сукре, Москерой, Эресом и другими сподвижниками Освободитель постоянно затрагивал эту тему, отмечал приоритетное значение дружественных отношений с Лондоном, высказывал смелые предположения о возможности в союзе с Англией добиться перестройки всемирных международных отношений на основах справедливости.
Сегодня для многих эти планы Боливара кажутся прекраснодушными мечтаниями, оторванными от жестоких реальностей борьбы великих держав за гегемонию. Наверное, в высказываниях Освободителя можно встретить завышенные оценки «туманного Альбиона», особенно если подходить к ним с современными мерками. Однако в конкретных условиях первой четверти XIX века при тогдашней расстановке международных сил стремление Боливара к союзу с Англией являлось перспективным направлением внешнеполитической стратегии. Даже частичный успех на этом пути очень много значил для утверждения самостоятельной роли Великой Колумбии на мировой арене.
Колумбийский дипломатический представитель Ревенга, едва не утонув по дороге, прибыл в Лондон в январе 1823 года и стал добиваться аудиенции у Каннинга. Он бомбардировал английского министра иностранных дел многочисленными нотами, остававшимися без ответа. В довершение всего Ревенга не сумел уладить с английскими кредиторами одно из спорных финансовых дел и оказался за решеткой как несостоятельный должник. Когда затрагивались денежные интересы, лондонский суд забывал даже о дипломатической неприкосновенности. Вырвавшись через пару месяцев из долговой тюрьмы со звучным названием «Королевская скамья», Ревенга отбыл на родину. Боготе пришлось подыскивать ему замену. Выбор Гуаля пал на Сенатора Мануэля Хосе Уртадо, известного своим ораторским искусством. Кроме того, правительство находилось в крайне стесненном финансовом положении, а Уртадо был богатым человеком и мог сам оплатить все расходы, связанные с миссией в Англию. В инструкциях, подготовленных Гуалем новому колумбийскому представителю, предписывалось прежде всего добиваться дипломатического признания Великой Колумбии.
Уртадо добрался до Лондона в марте 1824 года и несколько месяцев безуспешно стучался в закрытые для него двери Форин оффис. Только в июне английский министр иностранных дел согласился принять колумбийского представителя в частном порядке. Каннинг не торопился. Его внимание приковывали другие, более важные дела. В январе — апреле 1824 года Каннинг предпринял последнюю попытку при посредничестве Англии навести мосты между Мадридом и его бывшими подданными на основе признания Фердинандом VII независимости колоний в обмен на какую-нибудь компенсацию для Испании. При этом Лондон выразил готовность защищать права Испании на Кубу и Пуэрто-Рико. Мадридский двор вновь ответил отказом, мотивируя его смехотворным утверждением о невозможности бросить на произвол судьбы верных королю людей в испанской Америке.[413] Кроме того, сент-джеймсский кабинет продолжал плести нити затянувшейся интриги вокруг вопроса о насаждении монархических режимов в Мексике и в других испано-американских странах. Освобождение правительства тори от легитимистских пристрастий происходило медленно и мучительно. Каннинг, в частности, дал указание Кэмпбеллу и Гамильтону не употреблять термин «республика» в официальной переписке с колумбийским правительством, заменяя его нейтральным словом «государство». Так и возник небольшой, но показательный дипломатический казус: в документах представителей Лондона, написанных на английском языке, Колумбия называлась «государством», а в ответах Боготы на испанском языке — «республикой».
