– Ну и что ты обо всем этом думаешь, Алеша?

Могу ли я о чем-нибудь думать сейчас? Я в изнеможении прислонился к стене. Потом, собравшись с духом, сказал:

– Алитора.

– Чушь! – говорит командир. – Впрочем… Ну а Веншин?

– Веншин тот же. Я заметил на его левой щеке кровоподтек, который он имел до нашего ухода.

– И он никак не реагирует на появление второго Акопяна?

– Он поглощен работой и, верно, даже не заметил, что Акопян вообще уходил из салона.

– Н-да…

Шаров долго ходит вокруг распростертого тела пилота. Наконец он останавливается и спрашивает:

– Она утверждала, что алиторы абсолютно неразличимы между собой?

– Да, так она говорила. Люди двойных алитор обретают различие только со временем. Это легко проверить – тот, второй, Акопян не должен знать о нас ничего, начиная с того самого вечера, когда рассказывал про джед-джедаков.

– Я видел ее, – вдруг признался Шаров.

У меня перехватило дыхание.

– Я видел ее в тот момент, когда она уходила, – продолжал командир. – Я думал, это померещилось мне…

– Нет, не померещилось, – подтверждаю я.

– Что же нам делать? Тот, в салоне, должно быть, и не подозревает о существовании своего мертвого двойника…

– Должно быть, – соглашаюсь я.

– В таком случае я предлагаю устроить погибшему почетные похороны. Но второй ничего не должен знать об этом.

– Не должен. А чем мы докажем там, на Земле?

Шаров махнул рукой:

– Зачем нам доказывать? Мне, например, наплевать.

Мы уносим тело к шахте подъемника. Командир склоняется над скафандром и долго смотрит в темную щель перископа.

– Ладно, давай… – говорит он дрогнувшим голосом и нажимает сигнал общей тревоги.

Пронзительный крик сирены разносится по всему кораблю. И снова мне чудится в этом крике жалоба и прощание. Я закладываю блещущее броней тело пилота в пневматическую камеру и нажимаю рычаг. Мы поднимаем правые руки – прощальный салют космонавтов…

Рядом с нами появляется фигура в скафандре. Она отключает сирену и голосом Акопяна спрашивает:

– По какому случаю вы устроили здесь шумный праздник? Что-нибудь произошло?

– Заткнись, – строго говорит Шаров. – Помолчи немного.

– С какой стати? Я хочу знать, что случилось?

– Случилось то, чего уже не поправишь. – В голосе Шарова скрытая неприязнь. – Пришлось выбросить в космос твой скафандр.

– Это еще зачем?! – удивляется голос Акопяна.

– Так, ерунда… Заражен радиоактивностью.

– Ха! А я-то ломаю голову: куда мог деваться мой персональный скафандр?! Что ж, буду пользоваться скафандром Веншина. Тесноват, правда, но ничего, терпимо. А что это у тебя с рукой, дорогой?

И столько неподдельной тревоги слышится в этом вопросе, что мне становится не по себе. Не по себе и Шарову – я чувствую, он смущен.

– Да так… ничего особенного, – буркнул он.

– Хитришь, командир!.. Работа есть? Зачем вызывали?

– Иди заканчивай. В девятом секторе.

Некоторое время мы с командиром внимательно следим, как двойник Акопяна ловко орудует сварочным пистолетом. Накладывая ровные швы на поврежденные части теплоприемника, он не перестает удивляться:

– Эй, ребята, и когда вы успели развести здесь такое свинство? Стоило мне проспать свою вахту, и вот, пожалуйста!.. Кстати, всю ночь сегодня мне снились джед-джедаки. К письму, наверное.

– Пойдем, Алеша… Все в порядке.

Мы с Шаровым отправились в переходную камеру. За всю дорогу командир не произнес ни слова. Я тоже молчал. Но думали мы об одном и том же… С рукой Шарова я провозился около часа. Фаланги указательного и среднего пальцев были раздроблены. Удивляюсь, как он мог терпеть такую боль!.. Я извлек осколки костей и сделал все, что мог, чтобы кисть в дальнейшем не потеряла гибкости движений. Хирург из меня, прямо скажу, никудышный, но рентгеновский снимок показал, что операция прошла довольно удачно.

– Будет работать? – коротко спросил командир.

– Лучше, чем прежде, – поспешил я его успокоить. Я знал, что значит рука для такого человека, как Шаров. – Впрочем, теперь все зависит от вас. Покой и отдых.

– Покой и отдых… – задумчиво проговорил командир, поглаживая подбородок здоровой рукой.

Только теперь я заметил на его подбородке розовый шрам. Шаров перехватил мой взгляд и усмехнулся бледными губами:

– Это память о Марсе, Алеша. Поиски экспедиции Снайра проходили не так весело, как об этом рассказывал Акопян…

Командир направился к пульту навигационной машины. Я хотел было протестовать, но подошел Веншин и тронул меня за плечо:

– Оставьте, доктор, это все равно ни к чему не приведет. Такие, как он, покидают свой пост только мертвыми. Простите меня.

– Не понимаю, за что?!

– Гелиана… Я вам не поверил тогда.

Значит, он тоже пережил внезапность появления второго Акопяна… А может быть, даже он видел ее?..

Звякнула крышка люка переходной камеры.

– Ни слова при нем! – умоляюще прошептал я. – Ведь он такой же?

– Знаю, – кивнул Веншин. – Иначе я не допустил бы его к пульту. Куда вы дели того?..

Я махнул рукой в сторону шахты подъемника. Веншин понял.

– Это вы, пожалуй, напрасно. Впрочем…

Я с благодарностью пожал ему локоть.

Живой и невредимый Акопян – у меня не поворачивается язык назвать его по-другому, – весело насвистывая, выбрался из скафандра.

– Ку-ку, а вот и я! Готово, все последствия аварии ликвидированы. Вам надо было разбудить меня раньше.

Он подошел к Шарову сзади и тронул его за плечо:

– Уступи мне место, дорогой… Ну, как рука? Отлично? Ай да Алешка! Док, профессор – или как вас там? – примите искренние поздравления!

Шаров пересел в кресло слева. Он поправил руку на перевязи и, не оборачиваясь, объявил:

– Приказываю: экипажу «Бизона» занять свои места. Стартовое ускорение – три с половиной «же». Через восемь часов – разгон на полной тяге. Курс – двадцать девятый сектор эклиптики. Цель – Меркурий!

– Готов! – первым откликается Акопян. Голос его звучит торжественно и строго.

– Готов! – тихо произносит Веншин. Он, как всегда, занят своими мыслями.

Я тоже произнес это слово – «готов!» Собственное спокойствие удивило меня. Почему я так непривычно спокоен? Наверное, страшно устал… Нет, скорее всего я просто повзрослел за это время, возмужал… Окидываю взглядом салон, устраиваюсь в кресле поудобней и закрываю глаза. Где-то в глубинах сознания бродит в поисках выхода легкая грусть…

Сейчас вокруг меня тихо кружит голубоватый шарик величиной с апельсин. Нет, это не тот загадочный шарик, который мне подарила девушка с неземными глазами, это плазменный ретранслятор биоизлучений, модель двадцать вторая – гордость нашего института. В шутку я отмахиваюсь от него рукой – ПРБ-22 пугливо отскакивает в сторону, мгновенно покрываясь яркими блестками.

Видно, как он ритмично пульсирует: в таком ритме бьется сейчас мое сердце. Я подхожу к окну и поднимаю штору. В кабинет врывается гомон белоснежного облака чаек, ветер, пропитанный запахом моря и солнцем.

Хорошо!..

Невдалеке виднеется главный корпус института, ослепительно белый, сверкающий стеклами крытых галерей. Там, в лабораторной тиши, десятки-биофизиков сейчас внимательно следят, как послушные лучики выписывают на экранах замысловатые частоколы моих биотоков. И среди наблюдателей – мой старый учитель профессор Шкловский. Я выполнил обещание – я принес ему свой замысел.

Возвращаюсь к столу. Ветерок шевелит исписанные листки, покачивает куст олеандра.

Я посмотрел на часы и сильно ущипнул себя за руку. Шарик побледнел и заметно увеличился в размерах.

Прозвучал гудок контрольного вызова: мои коллеги встревожены неожиданным всплеском «физиологического фона».

– Все в порядке, ребята! – кричу я в тонфоны переговорного устройства и не могу сдержать счастливого смеха, наблюдая, как ПРБ-22 выравнивает свой полет.

Делаю запись в дневнике испытаний: «Пятнадцать ноль-ноль. Болевые ощущения в области левого предплечья…» Далее следуют несколько строк специальных терминов врачебной диагностики, а в конце – заключение: «Реакция ПРБ последовала немедленно».