Левую руку Она положила ему на плечо, правую приблизила к виску – он ощутил глубоко проникающее тепло ее ладони и одновременно – морозно-колючие токи мощной энергетики ее тела. «Сон? Явь? – подумалось ему. – Однако странные бывают встречи».

При том, что от ладоней Незнакомки исходило ощутимое тепло, вряд ли Она была человеком. От Нее пахло прозрачностью и мягким светом. Пахло снегом горных вершин, утренней свежестью чистой воды, рассекаемой взлетом серебристо-белого, изящного, как молодой месяц, лебедя. Так пахнет ранняя заря на Байкале. «Все-таки сон?..»

«Одрерир, – услышал он мысль Незнакомки. – Испей семь глотков – одрерир приводит дух в движение».

Дивной красоты руки, увитые блескучими цепочками крохотных молний, вложили ему в ладонь круглую, как половина кокосового ореха, и светлую, как лунный блик, чашу.

«Фрейя… – подумал он. – Фрейя!..»

«Длинь-дзинь, – прозвучало в ответ. – Чаша Времени…»

«Я буду пить из Чаши Времени в честь твою и за твое бессмертие, прекрасная богиня!»

Взметнулись кверху призрачно-белые крылья – его обдало пронзительным электрическим ветром, и он почувствовал Ее постепенное исчезновение в стратосферном озоне среди колючих лучиков северных звезд. Был всплеск магнитных сполохов приполярных сияний…

Кир-Кор открыл глаза. В руке – круглая чаша величиной в половину кокосового ореха. Он взвесил ее на ладони. Чаша была из белого нефрита. Точнее – из белесой его разновидности. В чаше опалесцировала голубовато-сизыми кольцами янтарная жидкость. Пахло медом, яблоками и чем-то еще, чего он никак не мог определить… Запах светлый, приятный… Секунду поколебавшись, он сделал глоток. На вкус жидкость понравилась ему меньше. Хотя… гм… вполне ничего!.. Сладковатая, освежающая, терпкая, с какими-то пряными травами. Бодрит.

После второго глотка он ощутил холодок на коже в том месте, где Фрейя касалась ладонью виска. После третьего – это место уже явственно обозначилось холодящим пятном… После четвертого – вернулся экзарх и сразу, буквально с порога, уставился на чащу озабоченным взглядом. Приблизившись, перевел взгляд на грагала. «Длинь-дзинь…»

– Испей, Агафон. – Кир-Кор протянул ему чашу. – Булем считать, это наша с тобой братина.

Агафон снял перчатки, принял братину обеими руками со смятением на лице. Машинально отпил. Было заметно, что его больше интересует сама чаша, нежели ее содержимое. Он осмотрел чашу снаружи и как-то очень осторожно, бережно вернул сотрапезнику. Кивнул:

– Хороша сурица.

– Сурица?..

– Сурья, если точнее. Сурья, сома, хаема, нектар и амброзия – напитки бессмертных богов.

– Мне сказано – одрерир, – внес поправку Кир-Кор. – Если мне память не изменяет, это – легендарный медовый напиток поэтов.

Он сделал глоток. Передал сосуд Ледогорову:

– Пей, не стесняйся. За бессмертие не ручаюсь, но дух приводит в движение – это уж точно. Я, к примеру, уже готов заговорить стихами.

– Говорить стихами ты, по-моему, готов всегда.

Когда чаша была испита до дна, фундатор поставил ее на стеклянный стол и включил подсветку снизу – стенки сосуда озарились мягким сиянием. Кир-Кор склонился над чашей и увидел в толще каменного донышка выявленный подсветкой темно-сизый рисунок. Простенький такой рисунок: окружность и стилизованная птичка. Обычная канцелярская «галочка» с острием угла в центре окружности. К «рожкам» этой «галочки» за пределами окружности пририсованы две горизонтальные черты – крылья. Концы крыльев слегка загнуты кверху.

– Впечатляет? – спросил Ледогоров.

– Нет, – признался Кир-Кор (он недолюбливал стилизацию). – Но идея символа мне понятна. Птица, рожденная в центральной точке ограниченного мира, стремится вырваться за его пределы.

– Это – эпиптейя, – пояснил экзарх. – Самый древний из известных нам космогонических символов. В нем отражена идея единения Разума с миром, который внутри него, и миром, который снаружи. Триада. Потом это нашло свое эмоциональное отражение в образах Тримурти, Троицы, в освящении числа «три».

– Именно о Разуме здесь идет речь? Ты уверен?

– Ну не о птицах же! В символах речь всегда идет о первостепенном. Этому символу много тысяч лет. Предположительно – восемнадцать.

– А чаше?

– Она, конечно, моложе самой эпиптейи, однако старше египетских пирамид. Или, по крайней мере, их современница. Редчайший памятник почти неизвестной нам доегипетской цивилизации.

– Каким же способом в те времена мог быть сделан рисунок в толще нефрита?

– Сие никому не ведомо. Секрет наших далеких предков.

Агафон улыбнулся, как будто «сия неведомость» доставляла ему удовольствие.

– Я, как тебе известно, любитель редких камней, – напомнил Кир-Кор. – Сам люблю повозиться с огранкой, шлифовкой, иногда вырезаю камеи, сына к этим художествам приохотил. Но вот о технике сокрытия рисунка в толще нефрита никогда и не слышал… Да, кстати!.. – Кир-Кор извлек из кармана феррованадиевый пенальчик, разнял его половинки, вытряхнул на заклеенную кружком биопластыря ладонь Ледогорова продолговатый кристалл. – Это подарок для сокровищницы экзархата.

– Планар?.. – догадался фундатор. Он покачал рукой, наблюдая игру трех ярких точечных огоньков, синего и двух голубых, необъяснимо реющих над кристаллом.

– Планар, – подтвердил собеседник. – Кристалл из друзы в полости той самой жеоды, которую я извлек из вывала в торцевой стене Гондора.

– Круглая, игольчатая, как еж… Помню. – Экзарх покивал. – Что ж, спасибо, донатор [25]. Волшебный кристалл! Изумительный подарок! Но скажи мне как спец в ювелирных делах…

– Дилетант, – скромно поправил Кир-Кор.

– Хорошо – скажи как спец-дилетант, почему сияние этого самоцвета видится отдельно от основы?

Спец-дилетант развел руками:

– Сие никому не ведомо. Секрет наших далеких потомков. Если, конечно, права в своих представлениях философская школа Ампары. Я думаю, этот секрет напрямую связан с загадкой общепланарной топологии.

– Полагаешь, в условиях топологической аномалии в кристалле был запечатлен особый топоэффект дисперсии света?

– Скорее всего.

– В таком случае, топоаномальная драгоценность будет находиться в сокровищнице этой Академии, – решил Ледогоров.

– Тебе виднее. Сосуд с эпиптейей тоже дарю. А почему ты не спросишь, откуда у меня эта чаша?

– Откуда чаша – я знаю. Как она оказалась в твоих руках – догадываюсь. Но интересно было бы услышать версию этого нетривиального события лично от тебя. – Фундатор выключил подсветку внутри стеклянного столика, предложил: – Давай поднимемся наверх, в ретрит, отнесем чашу на место, и по дороге ты мне расскажешь.

Они вышли из салона через дверь, противоположную той, которая вела на эскалаторы, повернули вправо. Пологий подъем. Под ногами приятно пружинил мягкий настил неширокого пандуса, серебристо-серым серпом огибающего синюю выпуклость зала с амфитеатром. Слева лоснилась бликами вогнутая керамлитовая стена «яйца», пронизанная огнями вечерней иллюминации Белобережья. Экзарх нес, прижимая к груди, сосуд с эпиптейей. Кир-Кор шагал рядом в некотором смущении, оглаживая нечувствительный от холода висок.

– Стало быть, ты полагаешь, будто я апроприировал чашу из этого… неведомого мне ретрита? – спросил он. – А как же ее содержимое… одрерир, сурья-сурица?

Ледогоров сдержанно улыбнулся.

– У нас в Академии все это имеется. В принципе – любые ингредиенты для каких угодно легендарных напитков. Итак, за время моего отсутствия что-то произошло… Пока я умиротворял расстроенного хальфе, здесь был изготовлен бодрящий коктейль и каким-то образом тебе… э-э… вручен.

Кир-Кор вкратце поведал каким.

Собственный рассказ ему не понравился. В кратком изложении дивное, романтическое событие выглядело неубедительно и глуповато. О подобных событиях можно, пожалуй, только стихами… В конце рассказа недовольный собой рассказчик подумал с искренним раскаянием: «Прости меня, прекрасная Фрейя!..» Вслух добавил: