Она и сердилась, и забавлялась. Последнее перевесило. Наконец объявила:

– Мне еще одно надо узнать. Скажите, вы имеете хоть какое-то отношение к закону? Хоть какое-нибудь?

– Вообще никакого, Лоретт. Она вздохнула, пожала плечами:

– Ну и ладно. Совсем рядом с той медсестрой живет белая женщина, в доме номер 60. У нее с понедельника до четверга работает уборщица, по полдня. В прошлый понедельник уборщица пришла и нашла записку от хозяйки, мол, уехала на неделю, в четверг приходить не надо. Эта женщина служит в офисе. В четверг уборщица не явилась, а пришла вчера – как всегда, в понедельник. И сообразила, что хозяйка еще не вернулась, а в квартире кто-то был. Может, подруга ее. Кто-то какое-то время лежал на кровати. Один человек. На подушке след от головы, покрывало помято. Может, что-то разлилось – кто-то брал ее тряпку, ведро и прочее, а по местам не расставил как следует. Вымыт кусок пола на кухне, кусок в ванной. В тех квартирах есть маленькие камины, там что-то сожгли. Она говорит, пепел вроде бы от сожженной ткани, а у нее пропали какие-то половые тряпки. Не знаю, пригодится вам эта информация или нет.

– Наверно, она убрала квартиру и вычистила камин?

– Точно. Она мне сказала, как зовут ту женщину, только я тут же намертво позабыла.

– Не имеет значения. Я могу выяснить.

– Уборщица говорит, от кухонной двери того дома совсем рукой подать до кухонной двери медсестры. Вниз по дорожке и за угол. Всю дорогу забор, большой, высокий, крепкий, с небольшими воротцами в частные дворики.

– Спасибо. Узнали еще что-нибудь?

– В Сауттауне много таких, кто сроду ничего прямо не скажет ни белому, ни черному. Или чуточку скажет, а остальное придержит, если подумает, что ради этого вы готовы дать ему на кусок хлеба, – очень уж сильно вам хочется знать. Это не по злобе. Там никому никогда денег на жизнь не хватает. Может быть…

Я вытащил из кармана бумажник, бросил на постель рядом с ней. Она открыла его, наклонив голову, чтобы не лез в глаза дым от торчащей во рту наполовину выкуренной сигареты, перелистала уголки банкнотов.

– Возьмите, сколько считаете нужным.

– А если все возьму?

– Значит, столько понадобилось.

– Никогда не думали, что я могу вас обжулить? – снова с о крытой враждебностью бросила она.

– Миссис Уокер, там семьсот с чем-то. Я готов согласиться с ценой, которую вы себе назначаете, если вы согласитесь с той, в которую я ценю себя.

Она вытаращила на меня глаза, потом качнула головой:

– А вы правда особенный. Слушайте. Я возьму двести. Падко? Может быть, принесу сдачу.

Хотела было подняться, чтобы вернуть бумажник, потом, повинуясь какому-то импульсу гордости и независимости, снова села и бросила его мне. Я поймал бумажник в воздухе дюймах к шести от собственного носа и сунул обратно в брючный карман. Она сложила банкноты, расстегнула одну пуговицу форменной блузы с высоким воротом, упрятала деньги в кремовую, почти невидимую, узенькую щель между непомерными грудями, застегнулась, огладила блузу и заключила с сокрушенной улыбкой:

– Я так долго с вами проговорила у черного хода, теперь слишком долго сижу тут за закрытой дверью, а ведь тут, доложу вам, все друг за другом присматривают.

Встала, унесла в ванную пепельницу, принесла обратно, сияющую чистотой, поставила на столик возле кровати.

– Ох, посыплются на мою голову кое-какие хорошенькие проблемки.

– Какие проблемки?

– Да уж тут ничего не поделаешь. Я что-то вроде начальницы, сразу после миссис Имбер. Должна следить, чтоб все прочие хорошенько работали. Из них многие старше меня, только вот по значению никто не сравнится. Не смогу объяснить, почему столько времени пробыла с вами наедине. И ко мне точно прицепятся, понадеются, будто меня выгонят с работы из-за того, что я вдруг спуталась с белым; Ох, уж они обязательно постараются. Да увидят, что Пятьдесят Фунтов доставит им больше хлопот.

– Пятьдесят фунтов?

Неожиданно вспыхнул столь яркий румянец, что окрасилась даже такая смуглая кожа.

– Глупости, мистер. В любом месте кто-то раньше или позже придумывает девушке-начальнице особое прозвище. Дело тут всего-навсего в моей фигуре. Прохожу мимо кого-то, а он и говорит: “Вон она идет. Девяносто фунтов важности – сорок фунтов девчонки и пятьдесят фунтов сисек”. Так и прилипло – Пятьдесят Фунтов. Надо бы обозлиться, да мне теперь все равно.

– Посмотрите, Лоретт, не удастся ли разузнать об одном человеке, который работает на шерифа. Его зовут Дэйв Брун. Она скривилась, словно хотела сплюнуть.

– Ну, он очень злой. Мистер Холтон и тот не такой, злится только временами. Когда мистер Брун хочет что-то узнать, полисмен иногда прихватывает какого-нибудь парнишку из Сауттауна, а потом к нему является мистер Брун. Парня привозят назад, а он ходит как старичок, разговаривает как старичок, голову не поднимает. Но ничего не рассказывает про мистера Бруна. Знаю одно – он богатый. Богатство большое. Имеет в Сауттауне много домов, штук сорок, хоть и под другими именами. Крыши в дождь текут, ступеньки у входа проваливаются, на три семьи один водопроводный кран, а арендная плата никогда не снижается, только растет. В окнах картонки вместо выбитых стекол. Налоги на дома повышаются, только не на те, что принадлежат мистеру Бруну.

– Вы сказали, что Холтону не найти домашнюю прислугу из-за его отношения к вашим сородичам. Мне известно, что мистер Пайк и мисс Пирсон пытались подыскать кого-нибудь для ухода за миссис Пайк. Я заметил, что двор у них убирает белый мужчина. На то есть какие-то особые причины?

Она остановилась у двери, лицо стало абсолютно бесстрастным.

– Началось это давно, года три назад, если не больше, сразу после постройки дома и женитьбы мистера Пайка. Над лодочным домиком жили муж с женой. Молодая пара. Хорошо платили. И выпили какую-то отраву, которой опрыскивают деревья. Пара.., пара…

– Парафион?

– Похоже. Оба умерли в больнице. Мистер Пайк заплатил за хорошие похороны.

– Несчастный случай?

– Нет. Упаковка стояла прямо у стола на полу, а в ложечке был порошок. Насыпали его в красное вино и выпили. Должно быть, в кино видели, потому что разбили стаканы об стенку.

– Ну и что?

– За три дня до этого парень был в Сауттауне. Тихий парень, а тут надрался как свинья, поднял крик. Так напился, что никто его толком не понял. Вроде бы подписал какую-то бумагу, чтоб в тюрьму не попасть. А из-за этой бумаги кто-то вроде заставил его жену сделать какую-то жуткую гадость. Мол, все это невыносимо. Никому не известно, где тут правда, где что. Никто не знает, в чем было дело.

– Но с тех пор Пайки не могут найти помощников?

– Может быть, и смогли бы. Люди еще подумывали. А потом, прямо перед тем как мистеру Пайку позволили выйти из брокерского дела, вместо того чтобы предъявить обвинение по закону, он пробовал научиться играть в гольф и ударил клюшкой цветного мальчишку, Дэнни, который мячи подносил. Проломил ему череп. Мистер Пайк после этого бросил игру. Дал парнишке сто долларов, заплатил за больницу. Этого больше никто не видел. Мистер Пайк говорил, Дэнни просто не вовремя под руку подвернулся.

– Когда он замахнулся?

– Вот именно. А Дэнни рассказывал, что подхватил простуду, чихал, мистер Пайк отвлекся и промахнулся по мячу, набросился на него с диким криком, глаза выпучил, ну, Дэнни наутек – знал, что мистеру Пайку его не догнать, – и поэтому думает, мистер Пайк просто швырнул в него клюшку. Тогда каждый, кто собирался у них работать, решил отказаться.

– А за что ему должны были предъявить обвинение, когда он работал в брокерской конторе?

– Ну как же, – удивилась она, – за воровство! В какие еще неприятности можно вляпаться на такой работе? Мистер Макги, мне надо идти. Наверно, увидимся завтра. Если не приду, значит, я ничего особенного нынче вечером не узнала.

Не сумев встретиться ни с Дженис Холтон, ни с доктором Уинтином Хардахи, я ухватил оборванный кончик ниточки, которая, скорее всего, ни к чему не приведет: позвонил доктору Биллу Дайксу, хирургу, оперировавшему Хелену Пирсон Трескотт. Девушка из его кабинета сказала, что он на операции, но, возможно, по окончании позвонит, поэтому я ничего не стал передавать, а поехал в больницу в надежде с ним встретиться.