— Пройдет время, и нормы будут восстановлены, как же нам относиться к вам и к вашим решениям?

— Комсомольское собрание не имело смысла и по форме, и по цели.

— Первый вопрос о Губенко. Странно. Вы очень быстро и легко согласились: да, я виноват, я осуждаю себя, не выдержали нервы, меня спровоц., а потом удивляетесь, за что выговор.

— Это я удивляюсь…

— А я уже ничему не удивляюсь.

— Так вот. Вы позорите звание советского артиста. Вы все очень грамотные и хорошие люди, но легкомысленные до предела. Вы все хорошо понимаете про две идеологии: кто не с нами, тот против нас. Дело в том, что у нас в комсомоле есть права и есть обязанности. Есть честь комсомольская, которую вы запятнали, и это пятно легло на всю районную организацию… Меня сейчас все секретари поздравляют с позором: дескать, Таганка-то твоя гремит — «любой ценой доказать правоту». А враг и ждет, когда ты начнешь доказывать правоту, сбивает тебя с толку и ждет, «когда у тебя не выдержат нервы», а потом предлагают остаться… или напоят и девочками задерживают… Вот за то, что у вас нервы не выдержали — выговор с занесением в учетную карточку, чтоб в следующий раз выдержали.

— Дорогие товарищи! Вы меня не знаете, а я вас знаю всех по именам, а вы меня не знаете, потому что вы на сцене, а я в зале. Я никогда не ухожу со спектакля, хлопаю до конца. На вас вся Москва смотрит… а вы себя так ведете нехорошо, дорогие товарищи.

— Я прихожу к вам, да расскажите вы мне про свою жизнь, про ваши трудности, мы посоветуем, поможем, я часто говорю, какое у вас неудобное помещение, надо помочь — а меня ведут в кабинет Любимова, где все стены расписаны отзывами хвалебными.

— Эти росписи нам сейчас помогают выжить.

Губенко: — Как же мне теперь жить, это очень тяжелое наказание, куда же я теперь с ним… с выговором. У меня же были благие порывы, у меня никогда не было ни одного взыскания.

— За благие порывы и получите, а если бы я знала, что порывы не благие, вам не место в комсомоле.

Губенко. Куда мне обратиться, если я захочу пожаловаться на вас?

— Можете апеллировать в горком…

Райкомовские работники тащили икру красную, дефицитные продукты, консервы, это комсомольские деятели, а что тащат партийные, можно только догадываться… Полные авоськи, на работу с мешками ходят… Нельзя все безобразия отдельных товарищей переносить на всю власть, но Ленин пил морковный чай, он не хотел один пользоваться достатком, отдавал детям голодающим, а эти паразиты себе тащат, да еще суетятся, чтобы посторонние не заметили, как они банки делят и в сумки напихивают.

Директор секретарше:

— Марина, почему вы мне ничего не рассказываете, вы же общаетесь с артистами, знаете, о чем они говорят.

— Я считаю, Н.Л., что Вы неправильно себя вели в этой ситуации.

— Они меня хотят съесть, передайте им, что я несъедобный.

Любимов. Во-первых, он занимается плагиатом, до него это сказал Товстоногов. Во-вторых, передайте ему, что такую падаль, как он, никто жрать не станет.

Директор переводит секретаршу в гардеробщицы.

Вот как примерно выглядели события последней недели. Я не думаю, что мы чего-то не так сделали. Нет. Все было оправдано и допустимо, а главное, если постараться вникнуть и понять, мы на 100 % правы. А если что — так ведь даже убийце находятся смягчающие обстоятельства.

«Живой» не репетируется.

Шеф. Не обижайся, Валерий, видишь, время такое, надо отступить, но ты не засыпай, держи роль под парами, ситуация может измениться в любое время.

Сегодня последний день апреля, и я в принципе допишу эту «Книгу весны». Видишь, я не справил в ней праздник «Живого». Иногда чуть не плачу. Но, как говорится, лучше сохранить голову, чем волоса. За эту неделю мы сильно постарели, и, если Бог даст, все будет хорошо, можно только благодарить судьбу за это испытание, которое сплотило и ощетинило нас за свой дом, и проверило на вшивость. Мы научаемся ходить, мы стали политиками, нас на слове уже не поймаешь.

Любимов. Артисты — народ эмоциональный: излили свои эмоции и успокоились. Надо учиться конкретно действовать и на сцене, и в жизни. Дупак распустил своих людей: Улановский тес со склада увез к себе на дачу, Солдатов вообще проворовался, сам директор — аморальный тип, жил с буфетчицей, обманывал дочь легендарного народного героя.

«Но ведь и монахи — люди, Согредо», — говорит Галилей, так и директор тоже человек. Бога не надо забывать. Жена новая трудно рожала; повезли ее на кесарево сечение, а как узнала, что с ним плохо (его увезла неотложка домой, машина его третий день стоит у театра, еще нахулиганит кто-нибудь), так у нее начались схватки, и родилась дочь, слава тебе, Господи. Да если с другой стороны разобраться, не так уж он виноват окажется. У него такой характер, такая тактика осторожная, подпольная. Говорят, стучал, но ведь что понимать под этим, а потом мало ли что говорят. Говорят, и Любимов — стукач, на кого только, на самого себя? Любимов ненавидит Дупака, за что, не пойму. Шеф — человек крайних убеждений, резких. За свой позор на райкоме он платит той же мерой. Но он не играет в поддавки, он не принимает их игры, он навязывает свою, поэтому можно обвинить его во всех смертных грехах и в зазнайстве (вообще, идиотское слово, когда оно появилось в лексиконе, по-моему, с пресловутой теорией винтиков усатого императора, кто не хотел быть винтиком, того награждали этим званием и отправляли в не столь отдаленные места. Разве можно было раньше сказать, что Пушкин зазнался… или Шаляпин. В то время поощрялось стремление человека выделиться, прославиться, возвыситься — разумеется, благородным делом, благородными порывами), и в ослушании распоряжений райкома, и в тенденциозном выборе репертуара — но только не в отсутствии точной полит. программы, в отсутствии принципиальности, партийности и пр. Любимов прославил театральное дело нашей страны, за свое существование четырехлетнее Театр на Таганке стал любимым приютом интеллигенции и думающей молодежи.

На Западе культ Любимова, не у нас, не на Таганке, в чем нас обвиняют комс. деятели, тем самым пытаясь внести раскол, посеять бурю, и не в России, а на Западе, как всегда, Европа оценивала наших гигантов значительно раньше и сильнее, чем мы сами…

Любимов может ошибаться и наверняка много раз это делал, но он не сворачивал никогда в сторону, он не перестраивается на ходу, что от него требуют политиканы. Он ведет свою команду по тому компасу, который выбрал вначале, который подсказали ему его воля, ум, сердце и огромное количество умных по-настоящему людей, не суетившихся никогда перед властями, а руководствовавшихся общечеловеческими истинами в своей жизни и творчестве. И не зря Эрдмана называют отцом эстетической и этической платформы театра на Таганке. И смешно, если не печально, услышать про Любимова, что он зазнался. Чушь и больше ничего.

Дупак скомпрометировал во многом себя. Нельзя отказать ему в доброте, мягкости, ни один директор не стоит так близко к артистам вообще и людям театра, как он. Это-то его и может погубить, если не погубило. Ни один директор не позволит разговаривать с собой так, как это делаем мы, без году неделя слезшие со школьной скамьи. Дупак делал прописки, добивался жил. площади, повышал зарплату, заботился совершенно искренне о своих подчиненных, но… авторитет Любимова, создателя театра, слава которого греет всех, кто в нем и кто рядом, непререкаем, и если он пошел в открытую на Дупака — труппа ринется за ним и даже не захочет понять, в чем, собственно, виноват Дупак. Она, как толпа, которой указали виновного, дали козла, на которого можно выплеснуть злость, накопившуюся по разным причинам и поводам, спустить газы. И нельзя было ему отказываться от слова на последнем собрании: что значит, не готов, театр неделю бьет озноб, а руководитель не готов к ответу, значит, он не готовился сказать ничего в защиту или оправдание и на обвинение балбеса Сапетова на активе? Как же можно так?! Он понял, что артисты под него копают, и ему стало плохо. Пусть он не хорохорится, что несъедобен, он человек, и работать с коллективом, который не хочет тебя, не доверяет и не постесняется в лицо ляпнуть всякую гадость — нет уж, увольте… Петрович зеленеет, как видит Дупака и его дружину — Улановского и Солдатова.