—Папа, держу пари, что это сочинял Стэникэ. Его почерк, мало того — его стиль. Все это дело рук тети Аг­лае.

—Не может быть! — запротестовал Костаке.

—Может, может. Но тебе не надо расстраиваться. Почему это Паскалопол решил, что ты должен удочерить меня? Какая польза от пустых, ненужных формальностей? Поверь, папа, для меня ты всегда останешься таким же. Не утруждай себя подобными пустяками. Надеюсь, тогда тетя Аглае и компания оставят нас в покое.

Дядя Костаке покорно слушал ее и все больше успо­каивался. Постепенно его глаза, губы, все лицо оживало, и он, счастливо улыбаясь, всем своим существом одобрял то, что говорила Отилия. Кошмар рассеялся, все закон­чилось благополучно.

—Доченька моя, — сказал он, — Отилика моя, ты же знаешь, что у меня только ты одна. Я все оставлю тебе, будешь жить, как принцесса. Я знал, что ты все пони­маешь. Я в тяжелом положении, чрезвычайно тяжелом. Аглае все время не дает мне покоя, но я не считаюсь с тем, что она говорит. Будем осмотрительны, очень, очень осмотрительны! Хорошо? Зачем тебе другое имя? Разве ты не моя дорогая Отилика, разве не тебе я все оставлю?

—Конечно, конечно, папа, — отвечала в тон Костаке странно серьезная Отилия, — я останусь и дальше Мэркулеску, а на самом деле буду по-прежнему дочкой папы Джурджувяну.

—Так, так, — не совсем понимая смысл ее слов, под­дакивал Костаке.

—Папа, пойдем обедать, — другим тоном сказала Оти­лия.— Иди, суп остынет.

Отилика, хочешь, чтобы папа купил тебе, ну, краси­вое платье или шляпу? — предложил развеселившийся Ко­стаке.— Дать тебе сто лей?

—Если хочешь, дай, папа, — отвечала Отилия, кото­рую это предложение даже не обрадовало, а удивило.

Костаке сунул руку в карман пиджака и в нереши­тельности долго держал ее там.

—Деточка, может быть ты лучше сначала пойдешь посмотришь, что тебе нравится? Выбери, а я потом дам тебе сколько понадобится.

Отилия взяла его за руку и потащила из гостиной.

—Как хочешь, папа!

—Отилика, ты присмотри себе что-нибудь и скажи, чтобы это оставили за тобой, — уже в столовой вернулся к прежней мысли Костаке. — Если у тебя есть деньги, за­плати сама, а я тебе отдам после. Ты знаешь, до конца месяца мне будет трудновато.

Вскоре пришел Паскалопол и сообщил дяде Костаке, что юрист подготовил все документы и теперь надо вы­полнить необходимую процедуру. Костаке вместо ответа кивнул в сторону Отилии.

—Что случилось? — изумленно спросил помещик.

—Случилось то, что я не хочу, чтобы вы и дальше теряли из-за меня время, — сказала Отилия. — Я не же­лаю менять свое гражданское состояние.

—Но, домнишоара Отилия, то, что мы делаем,— в ваших интересах.

—Я не хочу никаких жертв. Мне и так хорошо. За­чем менять имя на год или два, ведь, когда я выйду за­муж, я опять лишусь его.

—Дело не в имени.

Отилия повисла на шее у Паскалопола.

—Я знаю, что вы добрый, но мы с папой передумали. Правда, папа?

Костаке поспешно подтвердил это. Паскалопол по­краснел.

—Как, Костаке, и ты того же мнения?

—Да, да, — растерялся Костаке, — если Отилия так говорит, значит она права.

Паскалопол испытывал неловкость; опустив голову, он постукивал пальцами по столу. Он жалел о своем вме­шательстве в это дело и боялся, как бы не заподозрили, что он преследовал здесь какую-то личную цель.

—Как вам угодно, — сказал он наконец, — я не имею права вмешиваться. Я полагал, что таково ваше желание.

И, немного задетый, он поднялся, собираясь уйти. Оти­лия удержала его за руку.

—Вы не покатаете меня в экипаже завтра вечером? Мне ужасно скучно...

Паскалопол снова превратился в воплощенную любез­ность:

—Но я в вашем распоряжении, домнишоара Отилия. Завтра в шесть часов я приеду за вами.

—Приезжайте за Отилией, — сказала с улыбкой де­вушка. — Ведь вам все равно, Мэркулеску она или Джур­джувяну.

На другой день вечером Феликс вернулся из универ­ситета в довольно угрюмом настроении. Когда он проходил с товарищами по проспекту Виктории, его внезапно на­стигла Аурелия, которая шествовала об руку с Тити. Это была ее новая выдумка, ей льстило, что она идет по улице с молодым человеком. Тити согласился нарушить свое обычное затворничество, ибо опять переживал эро­тический кризис и мечтал обрести другую Ану, надеясь, что на этот раз ему повезет больше. Феликсу пришлось с отвращением терпеть на своей руке руку барышни, которая горделиво продолжала прогулку между двумя кавалерами. Но еще больше раздражала Феликса ее бол­товня.

—Вы знаете, профессора очень хвалят Тити, — объ­явила она. — Тити будет великим живописцем.

Аурика говорила это с той же обижавшей Феликса манерой, что и Аглае, как бы желая противопоставить гениальность Тити посредственности его, Феликса.

—Расскажи сам, Тити, что тебе говорили профессо­ра?— потребовала Аурика.

Тити не заставил себя долго просить и начал свое повествование, изобразив целую сцену, из которой явство­вало, что в Школе изящных искусств некий не пользовав­шийся широкой известностью профессор отметил, что у Тити с рисованием «дело подвигается». Феликс слушал невнимательно, подыскивая предлог для бегства.

—Мне кажется, вы не радуетесь, как следовало бы, успехам Тити, — упрекнула его Аурика.

—Да нет, да нет, как же! — воскликнул Феликс, ища глазами товарища, за которого можно было бы уцепиться.

—Тити очень много работает, к тому же у него та­лант, — продолжала петь дифирамбы брату Аурика. — Не всякий родится таким счастливцем... Вот я, например... А как ваши дела в университете? Воображаю, как вам трудно столько заниматься, пожалуй, это не для вас — вы такой слабенький, и родных у вас нет.

Феликс рассердился. Эти неуместные соболезнования, время от времени высказываемые семьей Туля и никак не льстившие его самолюбию, злили юношу. В душе он глу­боко презирал Тити, которого считал тупицей, и верил, что сам он гораздо больше понимает в искусстве и литера­туре. Тем не менее Феликс никогда не стал бы писать., Честолюбие не позволяло ему даже предположить, что в том деле, которому он посвятит себя, он не достигнет пер­вого места. А он сознавал, что в искусстве и в литературе успех часто бывает делом случая. Феликс был более начи­тан, чем его товарищи, но, унаследовав кое-какие черты трезвого отцовского характера, питал уважение только к научной карьере. Он хотел стать крупным врачом и все­сторонне развитым человеком — не более того. Неудача, которая могла бы его постигнуть, если бы он попытал счастья в другой области, представлялась ему позорной. Воспользовавшись толкотней, Феликс резко вырвал у Аурики свою руку и отстал, скрывшись в толпе проходящих. Пораженная Аурика в отчаянии искала его взглядом и выразила Тити свое недовольство:

—Домнул Феликс совсем не рыцарь.

Феликс самой короткой дорогой побежал домой. Дядя Костаке сидел за столом и набивал сигареты табаком из табакерки. Он уже поел, перед ним стояла только та­релочка с яблочной кожурой да на скатерти остались крошки хлеба. Старик казался удрученным. Феликс уви­дел на столе всего один прибор — на том месте, которое обычно занимал он сам, — и это его удивило. Место Отилии пустовало, не заметно было даже никаких при­знаков того, что она здесь сидела. Старик позвонил, и Марина принесла Феликсу ужин. Она тоже выглядела иной, была еще более неопрятна, чем всегда, зевала без всякого стеснения, не скрывая, что ей все надоело. При Отилии она никогда не позволила бы себе этого.

—Оставьте все на столе, — громко зевая, сказала она, — завтра утром я уберу.

Тогда Феликс вспомнил, что Отилия просила Паскалопола заехать за ней в экипаже, и решил, что она с по­мещиком где-нибудь в городе. Вопреки всем доводам рассудка он не мог подавить сильнейшую досаду. Он взглянул на часы — было половина десятого. Отилия могла не ложиться спать до зари, но никогда не проводила ночи вне дома, она возвращалась из города не позже де­вяти часов, и Паскалопол, сочетавший галантность с оте­ческим отношением, не задерживал ее больше. Феликс подумал, что, возможно, Отилия чем-нибудь огорчена и поднялась к себе в комнату?