—Ты просто невозможен, ты задушишь меня! Разве так целуют! Точь-в-точь пиявка! Вот и видно, что ты не учился в консерватории. Поцелуй не должен быть таким грубым, как будто ты хочешь меня съесть, а нежным, де­ликатным. Вот так, домнул!

Отилия встала, чтобы показать, каким должен быть поцелуй, и очень осторожно, чуть коснувшись его губ, по­целовала Феликса. Феликс хотел еще раз обнять ее, но она притворилась рассерженной и храбро уперлась ему рукой в грудь.

—Ну уж нет! Прошу тебя сесть на свое место за стол! Ты еще ничего не ел. Поскорей заканчивай обед, а потом я буду изучать твою руку. Я достала книгу по хи­романтии. Вот я, например, проживу только до тридцати лет. Этого совершенно достаточно, потому что я не желаю стать мумией. Линия сердца у меня чистая, это значит, что я девушка с душой, способная глубоко любить (как смешно!). В книге говорится, что такие линии были у жен­щин эпохи французской революции, у мадам Тальен, на­пример. Черточки вот здесь, на ребре ладони, под мизин­цем, означают число детей. Посмотрим: один, два, три, ох, это ужасно, Феликс, у меня будет семеро детей. Нет, нет, это невозможно. Мне это не нравится, я хотела бы только одного, мальчика. Дай руку, я посмотрю, сколько будет у тебя. Ужасно! И у тебя тоже семь.

—И у меня? Это значит, что они будут твои.

—Ты глупый! Тебе раньше двадцати семи лет, когда ты полностью закончишь ученье, жениться нельзя. Пойми, я умру в тридцать лет и не смогу родить тебе семерых. Вообще-то я тебя люблю, но такая плодовитость... О, Феликс, нет! Линии лгут. Ну, оставим это. Посмотри мне в глаза, Феликс, и скажи прямо: что говорила обо мне тетя Аглае?

—Она сказала, что, пока она жива, дядя Костаке не удочерит тебя.

—Так оно и будет.

X

Через несколько дней дядя Костаке получил по почте письмо. Так как на его имя письма никогда не прихо­дили — все писали Отилии, а деловая корреспонденция по­сылалась по другим адресам, — то он взволновался так, будто получил телеграмму. Он с лихорадочной поспеш­ностью надел очки, ушел в гостиную, аккуратно надорвал конверт иголкой и прочел письмо два раза подряд. Оно было написано нарочито прямым почерком, чтобы нельзя было узнать автора, и гласило следующее:

Уважаемый домнул Джурджувяну!

Мне известно, что вы намерены удочерить вашу падчерицу, домнишоару Отилию. Если бы вы сде­лали это при жизни вашей супруги, я понял бы вас Но теперь, когда домнишоаре двадцать лет, это по меньшей мере забавно. Я по-дружески сообщаю вам, что очень многие полагают, будто вы сожитель­ствуете с этой милой девушкой и хотите удочерить ее для того, чтобы оставить ей свое состояние. По­ступайте как знаете, но я спрашиваю себя, что ска­жет ваша семья по поводу этого старчески слабоум­ного решения. Мне лично незачем было бы вмеши­ваться в ваши дела, но признаюсь, что я возмущен и решил из человеколюбия и чувства справедливо­сти привлечь внимание судебных властей к данному случаю, ибо я знаю эту весьма современную и неза­висимую барышню и не хотел бы видеть, как она разоряет своего «папу», а сама развлекается на ули­цах с юнцами из консерватории. Поищите себе для своих вожделений женщину постарше и не «удоче­ряйте» несовершеннолетних. Надеюсь, что это пре­дупреждение вразумит вас и вы не будете дожи­даться, пока я расскажу вашей сестре, доамне Аглае Туля, все, что знаю о галантных авантюрах ее лю­бимого брата.

Ваш друг и доброжелатель.

Если бы дядя Костаке получил пощечину, и тогда он не испытал бы большего потрясения, чем от этой пошлой анонимки. Он побледнел, на лбу у него выступил холод­ный пот. Бормоча бессмысленные слова, он принялся рас­терянно ходить по комнате. Отшвырнул письмо, поднял его, опять перечитал, повертел во все стороны. Двинулся к двери, потом снова вернулся. Лицо дяди Костаке пере­косилось, словно его мучила сильная боль, и, чтобы успо­коить взвинченные нервы, он даже попытался заплакать. Его охватил безумный страх. Он боялся чужого мнения, в особенности мнения Аглае, и одна мысль о вмешатель­стве властей вызывала у него болезненное отвращение. Он уже видел, как его арестовывают, ведут в полицию, как люди указывают на него пальцами. Письмо являлось в его глазах грозным, неопровержимым документом. Дядя Костаке, как всякий, кому редко доводилось брать в руки перо, благоговел перед тем, что написано другими. Когда жилица одного из его доходных домов покончила с собой и в газете было упомянуто имя дяди Костаке, просто как имя домовладельца, он в ужасе от того, что теперь все будут тыкать в него пальцем, на несколько дней заперся Дома. Сейчас Костаке вздрагивал при каждом скрипе ка­литки, от громыхания каждого экипажа, точно письмо Должно было повлечь за собой немедленные страшные последствия. Ни на один миг ему не пришло в голову задуматься над происхождением этого послания, и никакая догадка о том, кто мог быть истинным автором, не мельк­нула в его уме. Оно само по себе было реальностью, кото­рая, подобно смертному приговору, повергала его в па­нику, и он лихорадочно обдумывал, что ему делать. Прежде всего инстинкт самосохранения подсказал ему спрятать его, и он засунул конверт поглубже в карман. Он считал, что, удалив анонимку таким манером, он уже принял меры предосторожности. В глубине души он решил ни в коем случае никому не показывать письма. И все-таки он не чувствовал себя в безопасности. В письме упоминалось об Аглае, а Аглае жила рядом. Костаке страстно захотелось убежать отсюда, и он вспомнил, как Отилия просила его переехать из этого квартала. Мысленно он что-то пред­принимал для переезда с улицы Антим на улицу Штирбей-Водэ, но Аглае, точно кошка, следящая за мышью, парализовала волю старика и приковала его к месту. Он не мог уехать, ибо никак не сумел бы объяснить Аглае свой отъезд. В смятении дядя Костаке воззвал про себя к Паскалополу. Он будет умолять Паскалопола вывести его из этого затруднения; ведь в конце концов тот виноват во всем, что свалилось на его, Костаке, голову, — ведь это он уговаривал его затеять удочерение. Но тогда придется показать Паскалополу, что ему написали. Костаке было стыдно, он понимал, как жестоко осквернены его чувства к Отилии. Показать кому-нибудь письмо для него было равносильно подтверждению всего того, о чем там говори­лось. Решив потом найти способ избавиться от письма, он запрятал его на самое дно кармана.

Костаке так долго сидел в гостиной, что Отилии на­доело ждать его за столом, и она наконец отправилась за стариком. Он был окружен плотным облаком табачного дыма.

—Папа, что ты тут делаешь? — крикнула она с упре­ком, и погруженному в свои мысли Костаке этот упрек внушил ужас. — Вся комната пропахла табаком. Иди обе­дать.

Она подошла к окну и распахнула его. Дядю Костаке испугало это общение с внешним миром.

—Н-н-не открывай окно, Отилия, не надо!

—Да что с тобой сегодня, папа, отчего ты такой блед­ный? Почему ты заперся здесь? Для того, чтобы курить?

—Посмотри-ка, у тебя упало письмо. Это то самое, что ты сейчас получил?

Отилия, ни о чем не догадываясь, говорила своим обычным, спокойным тоном, но слова ее казались Костаке ударами кинжала. Он был как в бреду. Глядя на пол, он торопливо порылся в кармане и заметил, что подкладка порвана и конверт выпал. Отилия взяла конверт, выта­щила письмо и не слишком внимательно взглянула на него. Она привыкла всегда удовлетворять свое любопыт­ство, не встречая никаких возражений со стороны Костаке. Дядя Костаке испустил гортанный вопль...

—Не-не-не читай, этого нельзя читать...

—Как, папа, у тебя завелись тайны? Ты меня заин­триговал! Кто это пишет тебе так резко?

Костаке упал на стул, весь в поту, а Отилия с любобытством быстро пробежала глазами первые строчки. Она сразу стала серьезной, на лице ее отразилась уста­лость.

—Я ничего другого и не ожидала, папа. Униженный Костаке прошептал:

—Величайшие негодяи! Ты — моя доченька, слы­шишь?

—Как ты думаешь, кто это писал?

Костаке растерянно смотрел на нее и не отвечал.