Для большей безопасности Аглае унесла из комнаты Симиона все, что он в своем смехотворном приступе щед­рости мог бы подарить.

Симион не умер, однако ипохондрия его не проходила и он был полон какой-то неясной тревоги. Аглае оставляла мужа одного в его комнате, не уделяя ему никакого вни­мания, Аурика совершала свои обычные прогулки по проспекту Виктории, Тити рисовал маслом картинки с от­крыток.

Постоянно вертевшийся у свекра и свекрови Стэникэ однажды, улучив минутку, когда Отилия была одна, забежал в дом Костаке.

—Дядя Костаке поступает совершенно правильно, с видом сообщника сказал он, — да ведь он и обязан так поступить. Я очень рад, что ты понимаешь свою выгоду. Зачем оставлять такое состояние в чужих руках? Ты мо­лода, умна. Откровенно говоря, тебе повезло. Старику не так уж долго осталось жить. Послушай меня. Я расскажу тебе, когда будет время, какая собственность и какие дела у старика. Ты и представления об этом не имеешь! Ты потратила на него столько лет и теперь должна быть воз­награждена. Эх, у нас с тобой много общего! Твой харак­тер очень похож на мой. Ты свободна, независима, лишена предрассудков. Между нами, Олимпия женщина хорошая, ничего не могу сказать, но она помеха моей карьере. Вя­лая, без полета. Ты думаешь, мне нравится моя свекровь, Аглае? Но тут уж ничего не поделаешь? Скажи мне только одно слово — и все будет кончено. Олимпия не останется на улице, у нее есть родители, состояние. Нам мог бы помешать ребенок, но ведь его нет. А твое прошлое меня не беспокоит, пустяки, мне все равно, что было раньше. Ты молода, делала, что хотела. Важно, что взгляды на жизнь у нас одинаковые.

Отилия слушала его и все сильнее бледнела от гнева. Наконец, потеряв самообладание, она глухо сказала:

—Стэникэ, подите вон.

Тот не спеша встал, выбрал из коробки конфету и убрался восвояси. После его ухода Отилия посидела не­много, глядя в пространство, вытерла платком навернув­шиеся слезы, потом как безумная сбежала по лестнице, и, войдя в комнату, где стоял рояль, начала бурно играть одну пьесу за другой.

—Забот у ней нет, — проворчала в кухне Марина.— Какие у нее заботы?

Стэникэ через двор вошел в столовую Аглае, где в это время обедала вся семья, включая Симиона. В стороне сидел Феликс, которому Костаке поручил проведать Си­миона (Стэникэ этим и воспользовался, чтобы застать Отилию одну). За последние дни Симион преобразился — он стал оптимистом, порой даже слишком восторженным. Он рассуждал весьма просто: все болезни объясняются недостатком вещества в организме и самый надежный способ выздороветь — усиленное питание. Даже Аглае одобрила его:

—Хорошо, что ты наконец образумился! Конечно, когда ничего не ешь, будешь чувствовать себя ослабев­шим.

Симион встал с постели и теперь сидел вместе со всеми за столом. Когда явился Стэникэ, он как раз докладывал Феликсу, которого упорно именовал «домнул доктор», о своем самочувствии:

—Я заново родился, я — человек, возвращенный к жизни. Никогда еще у меня не было таких мускулов.

Симион напряг свою тощую руку, жестом требуя, что­бы Феликс ее пощупал. Тот доставил ему это удовольствие и поразился слабости Симиона, рука которого тряслась от чрезмерных усилий.

—Не напрягайся так, Симион, что ты ребячишься! — бросила ему Аглае.

—Я принес вам интересную новость, кое-что такое, о чем вы не знаете, — сказал Стэникэ. — Отилия скоро бу­дет называться домнишоара Отилия Джурджувяну.

—Ах! — вскрикнула Аурика, как будто увидев что-то бесконечно мерзкое.

Аглае смертельно побледнела и, помолчав немного, обрушилась на Стэникэ, точно виною всему был он:

—Что ты сказал? Костаке намерен удочерить Отилию? Никогда! Пока я жива, этого не будет. Есть еще в этой стране законы, есть еще суды. Я подам на Костаке прокурору, вот что я сделаю. Эта распутница оплела его. Кто знает, что между ними было?

Стэникэ с мефистофельской усмешкой выуживал зубо­чисткой маслины. Феликсу было невыносимо все это слу­шать, ему хотелось кричать, протестовать против оскорбле­ний, но волнение приковало его к месту. Хотя Феликс уже собирался уходить и сидел в стороне, Симион все время знаками приглашал его к столу.

—Все это великолепно, — всерьез принимаясь за еду, произнес Стэникэ, — но скажите мне, пожалуйста, что вы можете сделать?

—То есть как — что я могу сделать? — возмутилась Аглае.

—Вот об этом я и спрашиваю, — хладнокровно, но с явным намерением подстрекнуть ее, продолжал Стэ­никэ. — Он желает ее удочерить — и баста. Закон не чи­нит ему никаких препятствий.

—Ешьте, — понукал Симион Аурику и Тити, — ешьте, пища — это жизненный эликсир! — И сам уплетал за обе щеки, запихивая в рот большие куски хлеба и подбирая мякишем остатки соуса с тарелки.

—Не могу я разве сказать где следует, что они хо­тят завладеть состоянием Костаке?

—Не можете. Девушка — его падчерица, естественно, что он ее удочеряет. Вас могут привлечь к суду за кле­вету.

—Кто? Костаке? — рассвирепела Аглае.

Феликс переменился в лице. Воспользовавшись паузой в споре, он встал, сказал: «Доброй ночи» — и высколь­знул за дверь.

—Мы, как болваны, распустили языки, а этот молод­чик был здесь! — упрекнула себя Аглае.

—Нет ли еще хлеба? — озабоченно спросил Сими­он. — Я ужасно голоден.

—Да что это, на столе была целая гора хлеба! — раз­драженно заметила Аглае. — Мы еще и есть не начинали.

На стол поставили другую хлебницу. Симион тут же схватил ломоть, откусил от него с таким видом, словно хлеб возбуждал его аппетит, положил перед собой еще два ломтя, а немного подумав, добавил еще пару. Осталь­ные он великодушно разделил между всеми — каждому по два куска, так что хлебница опустела.

—Принеси еще хлеба! — сказал он служанке.

—Что это за комедия, Симион! — прикрикнула на него Аглае. — Хлеба достаточно.

—У дяди Костаке хорошие советчики, — размышлял вслух Стэникэ, — его поддерживает Паскалопол, который, очевидно, хочет после смерти старика наложить лапу на его состояние.

—Я не думаю, — сказала Аурика. — Домнул Паска­лопол — благородный человек. —Это Отилия обвела его вокруг пальца.

—Когда речь идет о деньгах, не существует благо­родства!— заявила Аглае.

—Что же это, мама, неужели такая девушка, как Отилия, войдет в нашу семью? — вставила Аурика. — Это ужасно!

—Войдет, если у людей нет головы на плечах! — мрачно проворчала Аглае, которая ела нехотя и о чем-то раздумывала.

Симион снова заговорил:

—У меня превосходный аппетит. Я чувствую себя так, будто мне двадцать лет. А что еще нам подадут?

Он все время жадно ел, не обращая ни малейшего внимания на беседу. Аглае рассеянно, не скрывая своего презрения, взглянула на него.

—Если хотите знать, дело ведется очень осторож­но, — продолжал Стэникэ. — Дядя Костаке боится вас. Напрасно вы перестали там бывать. Вам бы сейчас на­ладить с ним отношения...

—Никогда, — непримиримо сказала Аглае. — Эта бес­стыдница чуть ли не выгнала меня.

—Вы вспылили. Теперь надо поискать другие пути. Пока я их не вижу.

Феликс, не заходя в столовую, где его ждала к обеду Отилия, тихонько воротился в свою комнату и лег на кровать. От всех этих треволнений он чувствовал себя физически разбитым и лежал, глядя прямо перед собой на тусклые полосы света от лампы в галерее, проникав­шие в его окно через занавеску. Рассказывать Отилии все, что о ней говорили, было, по его мнению, бесполезно и лишь обидело бы ее. Он устал, ему было тяжело в этом жестоком, лишенном всяких родственных чувств мире, где человек не может ни на кого положиться и не уверен в завтрашнем дне. Ему были отвратительны все: И Костаке, и Аглае. Одна мысль неотступно преследовала его: бежать из этого дома как можно скорее. Но как? Уйти, ничего никому не сказав, опасно. Его могут силой вернуть обратно, ведь он несовершеннолетний. Правда, он был убежден, что дядя Костаке не только не предпримет никаких мер, но, наоборот, пожалуй, обрадуется его уходу. А на какие средства он будет жить до зимы? Возможно, дядя Костаке согласится дать ему денег. Однако, вспом­нив о векселе, Феликс понял всю неосуществимость своих проектов. В приливе гордости он на минуту даже решил было отказаться от остальных денег. Но, так или иначе, он подписал вексель на тысячу лей, и все равно, получил он их или нет, дядя Костаке, несомненно, потре­бует их полностью, когда наступит срок платежа. Разве не лучше взять у него все деньги и жить одному, как мно­гие его небогатые коллеги? Однако он не желал прими­риться с мыслью, что покинет Отилию. В душе Феликса зародилось стремление «спасти» ее, освободить из дома Костаке и бескорыстно, как «сестре», помогать ей. Но де­нег на это не хватит. Он подумал, что мог бы давать уроки — ему как раз предлагали их в одном месте за тридцать лей в месяц. Два урока могли бы принести приличную сумму, хотя это дело ненадежное. Его при­глашали на целый год, даже с пансионом, в семью, где были дочери. Для Отилии там не было места. В мыслях он шел еще дальше. В конце концов, что если отказаться от медицины? Он нашел бы службу, в крайнем случае прибегнув к помощи Паскалопола, а потом поступил бы на какой-нибудь другой факультет, например на филоло­гический! Но Отилия, конечно, не примет такой жертвы. Отилия — девушка утонченная, с аристократическими вкусами, она засмеялась бы, узнав, что он собирается стать «канцелярской крысой». Да и его самого это не при­влекало. Им с детства владело смутное предчувствие, что впереди его ждет блестящая карьера, и медицина благо­даря отцовскому воспитанию казалась ему именно той областью деятельности, где он может проявить себя. И, кроме того, уже недалеко то время, когда он вступит во владение наследством. Он вспомнил о Яссах. Что если уехать в Яссы и учиться там на медицинском факультете, поселившись на улице Лэпушняну, в комнате, которую он сохранял за собой? Если взять к себе Отилию? Впро­чем, ведь и там нужны будут деньги, а Отилия не такая девушка, чтобы жить в провинции. Он мысленно видел, как она гордо едет в коляске, запряженной лошадьми с лоснящейся шерстью и тонкими забинтованными ногами. Привидевшаяся Феликсу коляска росла, она словно про­езжала по его телу и заставляла обуреваемого мучитель­ными противоречиями юношу метаться в постели. Что же делать, что делать? Ему стала понятна тревога, охва­тывавшая Отилию, это странное состояние, когда прико­ван к среде, где внешне все обстоит превосходно, но где чувствуешь себя всем чужим. Он глубоко вздохнул и повернулся на кровати, когда голос Отилии прервал его размышления: