—Меня удивляет то, что вы говорите. Может быть, вы не знаете его как следует. В наше время за деньги при­дет кто угодно. Я соберу еще сведения.

—Эта комедия с врачами заставляет меня тревожить­ся, — заметила после ухода Стэникэ Отилия.— Паскало­пол был прав. Я-то хорошо знаю, что они метят в меня.

—Кто метит в тебя? — спросил Феликс.

—Ну кто? Сам можешь догадаться! Зачем расстра­ивать папу? Я найду себе место под солнцем.

Феликс сделал движение, словно хотел защитить Отилию.

—Если бы ты меня послушался, если бы любил меня, ты через несколько месяцев, когда станешь совершенно­летним, уехал бы отсюда, жил один, работал и сделал бы хорошую карьеру.

—Значит, ты хочешь, чтобы я уехал и оставил тебя, — сказал совсем убитый Феликс.

Отилия с отчаянием стиснула руки:

—Ты меня не понял. Какой ты еще ребенок!.. Паскалопол, с интересом наблюдавший за маневрами

Стэникэ, решил наконец поговорить с дядей Костаке и однажды вечером пришел пораньше, захватив с собой множество пакетов со всякими деликатесами, и напросился на ужин. Ужин проходил как обычно. Однако за кофе Паскалопол взглядом попросил Отилию, с которой он, казалось, сговорился, и Феликса оставить его наедине со стариком. Феликс начинал понимать положение Отилии и был всецело предан ее интересам, поэтому, сообразив, о чем пойдет речь, не стал возражать и, притворившись, что очень занят, ушел. Он уже не смотрел на Паскалопола злыми глазами. Помещик сразу приступил к делу.

—Тебе прекрасно известно, Костаке, что я люблю домнишоару Отилию не меньше, чем ты, — сказал он. — Будь я десятью годами моложе, возможно, я женился бы на ней.

—Женись! — хрипло попросил старик.

—Нет, нет! — рассердился Паскалопол. — Не следует ее принуждать. Я не хочу делать ее несчастной. Если бы она когда-нибудь пожелала, я был бы готов положить к ее ногам все, что имею. Но она молода, пусть пользуется жизнью, делает то, что ей нравится. Впрочем, сейчас я собираюсь говорить с тобой вовсе не об этом. Ты столько раз говорил мне, что намерен ее удочерить. Так вот, Костаке, наступило время осуществить это. Отилия рас­тет, скоро станет совершеннолетней, есть что-то двусмыс­ленное в ее положении: она, девушка, живет в доме чужого мужчины. Ты здоров, проживешь дольше всех нас, но подумай, каково ей придется, если она останется одна. Конечно, я всегда в ее распоряжении, но она девушка гордая и не захочет обращаться к человеку, который ей безразличен. И кроме того, я постоянно слышу, как зло­словит о ней кукоана Аглае... Нет, нет, надо, чтоб ты это уладил. До сих пор ты был несколько беспечен, но время еще не потеряно.

Костаке слушал упреки Паскалопола, стыдливо опу­стив глаза в чашку, — кофе он уже выпил и теперь жевал гущу, доставая ее со дна пальцем.

—Что же ты об этом думаешь, Костаке? — добивался ответа Паскалопол.

Дядя Костаке осторожно огляделся по сторонам и про­шептал в самое ухо помещика:

—А что скажет Аглае?

Господи боже! Ну какой ты! — мягко пожурил его Паскалопол. — Тебе-то что за дело до слов кукоаны Аг­лае? Она не имеет никакого права вмешиваться, это со­вершенно ее не касается. Отилия — дочь твоей жены, не так ли? Ты воспользовался ее деньгами без всякого пись­менного документа — это правда или нет? В таком слу­чае ты должен возместить их. Да что ж тут говорить, ведь ты любишь Отилию!

—Я ее не оставлю, — уклончиво заявил Костаке.

—Я сам знаю, что не оставишь, но в таких делах всегда следует, чтобы документы были в полном порядке. Ты, конечно, можешь дать ей деньги, можешь заве­щать их...

Костаке испуганно вздрогнул.

—Но тут вопрос не только в деньгах, — продолжал убеждать его Паскалопол, — завещание можно опротесто­вать, да и нуждается ли Отилия в твоих деньгах? Ты человек крепкий, когда там еще соблаговолишь умереть. Отилии необходимо достойное положение, которое будет почетным и для тебя и не вызовет никаких криво­толков.

—Удочерение — дело очень хлопотное, надо обра­щаться в суд, пойдут всякие издержки, у меня денег не очень-то много. Я ведь не отказываюсь, но позже, немного погодя.

—Не будь мелочным, Костаке! Никаких тут особых хлопот нет! Я поручу все моему юристу. Тебе это не бу­дет стоить ни гроша. Я плачу ему ежегодно.

—Вот как! — обрадовался дядя Костаке.

—Разумеется! Ну, так что скажешь, предпринимать ему первые шаги?

—Да, да! — вполголоса согласился Костаке, снова озираясь по сторонам. Внезапно он покраснел. На пороге двери в вестибюль, которую от сидящих за столом немного заслоняла высокая печь, стоял в полутьме Стэникэ.

Увидев, что его обнаружили, он шагнул вперед и весело сказал:

—Я думал, что домнул Феликс здесь, хотел с ним кое о чем поговорить. И вдруг слышу: юрист, удочере­ние... Вы хотите удочерить домнишоару Отилию? Превос­ходно! Восхитительно! Я займусь этим! Абсолютное со­блюдение тайны.

Костаке в отчаянии ловил взгляд Паскалопола, кото­рый спокойно ответил:

—Вы нас неправильно поняли. Мы говорили о другом, о делах, связанных с моим имением.

Стэникэ взглянул на него дерзко и недоверчиво и, прикинувшись, что спешит, вышел в другую дверь, кото­рая вела во внутренние комнаты. Разыскав Отилию (ему вовсе не о чем было говорить с Феликсом), он таинственно сообщил ей:

—Я слышал хорошую новость. Дядя Костаке удоче­ряет тебя.

—Вы недослышали!

—Я? — величественно удивился Стэникэ. — Не бес­покойся: абсолютная тайна.

И действительно, хотя Стэникэ и шпионил в пользу Аглае за домом Костаке, как бы случайно входя в одну дверь и выходя в другую, но в течение нескольких недель он не вымолвил ни слова о том, что подслу­шал.

Феликсу, которого дядя Костаке послал узнать, как себя чувствует Симион, снова жаловавшийся на болезни, показалось, что Аглае ничего не знает о плане Паскало­пола. «Возможно, — подумал он, — что она перестала инте­ресоваться вопросом, в который, в сущности, не имела никакого права вмешиваться, или, наконец, слишком за­нята болезнью Симиона».

В самом деле, старик, который, как всякий ипохондрик, стремительно переходил от одной навязчивой идеи к дру­гой, выглядел не на шутку больным. Глаза его налились кровью и смотрели в одну точку, а живот страшно раз­дулся, точно под платком, в который Симион вечно ку­тался, был спрятан мяч. Он жаловался на сердцебиение после еды, на то, что сердце его колотится все сильнее и сильнее и уже не может успокоиться.

—С ума ты сошел с твоей ипохондрией! — кричала Аглае. — С чего ты взял, что у тебя сердцебиение?

Но, приложив руку к его груди, она вынуждена была признать, что с сердцем у Симиона что-то неладно. Симион, подметивший кое-какие особенности своего пищева­рения, был убежден, что все тело у него заполнили газы, которые душат его. Стэникэ привел Василиада. Врач, ко­торый во время визита к Костаке так выставлял напоказ свои знания, на этот раз не смог поставить никакого опре­деленного диагноза и охотно соглашался с любыми пред­положениями Аглае и Стэникэ. Симион разделся и улегся в постель, с которой не вставал ни днем, ни ночью, с бес­покойством наблюдая за собой. Он уже не ел, не вышивал, его точила меланхолия. Прежде такой молчаливый, он до­кучал Аглае болтовней и, заверяя, будто он при смерти, озабоченно выспрашивал, долго ли она будет его помнить, и распоряжался насчет завещания. Преисполнившись дове­рия к Феликсу, Симион заводил с ним разговор на волно­вавшую его тему:

—Я умираю, у меня тяжелая болезнь, неизвестная врачам, — говорил он. — Вот, такова жизнь! Я боролся за идеал, за искусство, а теперь должен все покинуть. Не за­бывайте меня, домнул Феликс, не забывайте меня.

И, соскочив с постели, Симион снимал со стены не­сколько картин и совал их юноше. Но Феликс не брал картины, а Аглае с негодованием спешила вырвать их из его рук.

—Этот Симион совсем одурел. Домнул Феликс, не слушайте вы его. Может быть, он даст вам что-нибудь: кольцо, драгоценность, деньги, — вы тогда мне скажите,

—Разумеется! — отвечал задетый Феликс.