Ловушка демократии. Почти неразрешимый вопрос. Несколько лет тому назад в Алжире партия исламистов-радикалов, открыто выступавшая против демократических порядков, победила в первом туре выборов, и было ясно, что после второго тура она придет к власти. Военные отменили второй тур выборов, запретили экстремистскую исламистскую партию, арестовали ее лидеров. Нарушение демократии? Бесспорно. Но с другой стороны, если бы сторонники создания тоталитарного теократического режима пришли к власти, кто мог бы поручиться, что это не были бы последние свободные выборы в Алжире? В такой ситуации, к сожалению, приходится выбирать между большим и меньшим злом, хорошего выбора нет вообще.
Часто приводят слова Вольтера о том, что, мол, я ненавижу ваши взгляды, но я готов умереть за ваше право их высказывать. Это считается идеальным критерием свободы слова и демократии. Я всегда относился к этой формуле с сомнением, и не только потому, что она попахивает лицемерием: вряд ли Вольтер или вообще любой человек стал отдавать свою — единственную! — жизнь за то, чтобы его идейный противник мог свободно проповедовать любую гнусь и гадость. Но также потому, что этот на первый взгляд стопроцентно демократический принцип может привести к тому, что погибнет именно та свобода слова — и вообще все свободы, — во имя которых данный принцип провозглашается.
В каждом народе имеется какой-то процент людей, тяготеющих к насилию, к подавлению инакомыслия, к насаждению деспотического по своей сути единоначалия и «железного порядка», точно так же, как в каждой армии находится какое-то число людей, получающих наслаждение от насилия как такового, от убийства мирных жителей. Существует тоталитарная личность, и от этого никуда не денешься. Вопрос: допустимо ли предоставлять всем, в том числе и людям такого сорта, возможность неограниченно и безнаказанно проповедовать свои взгляды? А ведь при благоприятных условиях от взглядов, от слов недалеко и до дела, до погромов и концлагерей…
Ведь дело в том, что многие люди, обладающие тем, что принято называть «дурными наклонностями», или «негативным потенциалом», склонные (по природе или в результате плохого воспитания, воздействия среды — это уже другой вопрос) к антиобщественным поступкам, к преступлениям, никогда бы этот свой потенциал не реализовали, если бы им не предоставились благоприятные условия. Те садисты и насильники, которые творят злодеяния на фронте и в прифронтовой полосе, те солдаты, которые зверствуют в карательных акциях или расстреливают узников в концлагерях, вполне возможно, прожили бы свою жизнь как вполне мирные рабочие, бухгалтеры или кладовщики, если бы война или террористическая диктатура не открыли перед ними возможность безнаказанно творить то, к чему они уже были внутренне предрасположены, хотя иногда могли этого даже и не сознавать. Мирная, нормальная обстановка не позволяла проявиться их темным инстинктам и скрытым страстям, а в чрезвычайной ситуации таившееся в глубине их натуры зло вырвалось наружу. Но даже не это самое главное: таких людей с извращенными наклонностями в процентном отношении не так уж много. Важнее другое: даже те, кто абсолютно лишены подобных наклонностей и могут считаться совершенно «нормальными» индивидами, нередко могут морально деградировать под влиянием дурного примера, в обстановке, благоприятствующей безнаказанному проявлению бесчувственности к чужим страданиям, жестокости, всякого рода разнузданности. А раз встав на этот путь, «вкусив запах крови», человек уже преступает моральные запреты и начинает скатываться все ниже и ниже. Этого с ним никогда бы не случилось, если бы он не подвергся растлевающему воздействию своего окружения, не пропитался атмосферой беззакония, насилия, вседозволенности.
Вопрос о силе внешнего воздействия (особенно на молодую, еще только формирующуюся личность) представляется исключительно важным. Сент-Экзюпери описывал в одной из своих книг судьбу двух братьев, оказавшихся по разные стороны баррикад во время гражданской войны в Испании. Один из них попал на митинг анархистов в Барселоне, и слова ораторов так запали ему в душу, что он пошел воевать за республику. Другому же довелось участвовать в защите монастыря, который штурмовал отряд республиканцев, и он провел ночь, охраняя насмерть перепуганных коленопреклоненных монахинь; с тех пор правда церкви стала его правдой, и он вступил в армию франкистов. На первый взгляд — дело случая: один случайно забрел на митинг, другого угораздило оказаться в трагический момент в монастыре; могло быть и наоборот. Но мне почему-то кажется вполне возможным, что на второго брата — будущего франкиста — речи барселонских ораторов не произвели бы впечатления, не затронули каких-то струн в его сердце, а первый брат, даже если бы ему довелось защищать монахинь, вовсе не обязательно после этого решил бы воевать против республики. Если я прав, то это значит, что каждый из братьев был уже внутренне предрасположен к тому, чтобы в критический момент сделать выбор в ту или иную сторону, и эта изначальная «запрограммированность» окончательно подтвердилась в той предельной ситуации, с которой они столкнулись. Почему эта запрограммированность оказалась диаметрально противоположной у юношей из одной и той же семьи (а ведь подобных ситуаций бывало сколько угодно и во время нашей Гражданской войны, когда брат шел против брата) — вот это одна из тех тайн, которые наука не может объяснить. Слегка различная конфигурация генов? Услышанные в четырехлетием возрасте слова старшего товарища? Случайно попавшаяся в руки книга? Не знаю. Впрочем, может быть, в данном случае я не прав, и оба брата первоначально были «нейтральны», не ангажированы в ту или иную сторону, и именно случайный эпизод определил их выбор. Но в принципе, мне кажется, вот этот момент — когда у еще не вполне сформировавшегося человека «открываются глаза» под влиянием услышанных слов — чрезвычайно важен в том контексте, который я затронул. Русский юноша, вообще далекий от политики и от разных общественных идей, видит на прилавке «Протоколы сионских мудрецов» или «Майн кампф» Гитлера или случайно прочитывает газету, в которой доказывается, что все зло — от Запада с его фальшивой демократией, способной погубить Россию, и что главный враг — инородцы, особенно кавказцы, и т. д. Многие брезгливо пожмут плечами, но ведь некоторые заинтересуются и скажут: «Так вот оно что! Теперь понятно…» И ряды нацистов, черносотенцев, шовинистов увеличатся еще на одну единицу, а ведь этого не было бы, если у человека не было возможности ознакомиться с печатными материалами подобного сорта, точно так же, как многих актов насилия, многих преступлений можно было бы избежать, если бы на экранах телевизоров не показывали бы каждый день мордобой и убийства. Однажды я видел в кинотеатре, как сидевший рядом со мной молодой человек буквально взвизгивал от восторга и аплодировал каждый раз, когда герой боевика удачным ударом носком сапога в челюсть или в пах выводил из строя противника. Он ликовал, и у него, конечно, не было и мысли о том, что почувствовал бы он сам, если бы ему с размаху дать ногой в пах. Наоборот, этот юноша, вероятно, только укрепился в желании основательно овладеть приемами рукопашного боя, чтобы самому быть в состоянии вот так бить. И не исключено, что для совершенствования этого искусства он обратится к «скинхедам», бритоголовым, у которых это дело поставлено с размахом и которые при удобном случае практикуются на нефах, азиатах и кавказцах.
Вот это и есть оборотная сторона свободы слова, свободы информации, свободы для личности выражать себя. Разумеется, это далеко не только наша российская проблема. В Соединенных Штатах я видел множество книг и статей, авторы которых выражали серьезнейшую озабоченность пагубным влиянием на молодежь средств массовой информации, беспрерывно демонстрирующих сцены насилия и всевозможных безобразий. Эта тема беспрерывно и горячо дебатируется в Америке, и вполне логично, что вопрос ставится шире: как предотвратить такое толкование — или извращение — принципа свободы и прав личности, при котором начинает господствовать полная вседозволенность, разрешается любая степень разнузданности, любые моральные установки и запреты объявляются условными, рушатся все табу? Что ожидает человечество, если эту пагубную тенденцию не пресечь, пока не поздно? И — с другой стороны — каким образом ее пресечь, не скатываясь при этом к тоталитарной системе запретов и обязательных норм, устанавливаемых государством? Как пройти между Сциллой и Харибдой, избежать двух крайностей, которые предстают перед обществом в виде либо моральной анархии и вседозволенности под флагом свободы личности, либо строжайшего государственного «контроля нравов», нашедшего в наши дни свое законченное выражение в практике афганских талибов или иранских «стражей исламской революции»?
