Таким образом, полемическая открытость проповеди апостола Павла определялась двумя его важнейшими убеждениями. Он не собирался делать из иудейского учения языческий «суррогат», чтобы завладеть умами и сердцами своих необрезанных слушателей, — эта старая, хотя и весьма популярная в исследовательских кругах гипотеза от начала и до конца ошибочна и внеисторична. Язычники ждали от него именно иудейской «вести», или, точнее сказать, иудейской вести, воплотившейся в Иисусе из Назарета, Мессии. Наших религиоведов старого образца начинает трясти от одной мысли о том, что это была, несомненно, иудейская проповедь языческому миру, но ничего не поделаешь, именно такую весть, по вполне понятным причинам, нес Павел.

Особенность его полемической открытости состоит в том, что и от язычников Павел также требует по самому большому счету. Он не предлагает им выбрать нового бога и новую религию взамен пришедших в негодность. Как мы видели, Павел проповедует монотеизм, причем совершенно определенного толка: пантеизму стоиков, синкретическому монотеизму, последователи которого без разбора смешивали всех языческих богов, наконец, генотеизму с его культом верховного божества, именуемого «единым началом», он противопоставляет веру в единого Бога, сотворившего мир и заключившего Завет со Своим народом. Вера в Бога–Творца означала, что каждый иудей, который шел к «народам», — и Павел не был исключением, — нес языческому миру весть от создавшего этот мир Бога. Но, как это ни парадоксально, чтобы дойти до язычников, эта весть должна была оставаться иудейской. Стоило ее перевести в языческие категории, и она тут же превратилась бы в очередную «конкурирующую идеологию». ГОСПОДЬ стал бы всего лишь одним из многих богов. Вот почему Павел так ревниво отстаивает чистоту веры в сотворившего мир единого Бога.

Однако подобной полемической открытости вряд ли можно было ожидать от современного Павлу далекого от христианства иудея. Дело в том, что ее оборотной стороной была критика иудаизма, но не извне, не с языческих позиций, а изнутри.

В Посланиях Павел часто сравнивает себя с пророками (см., например, Гал 1:15, перекликающийся с Ис 49:1 и Иер 1:5). Здесь — ключ к его критике веры отцов. Пророк не смотрит на Израиль глазами недовольного чужестранца, его дело — свидетельствовать о подлинном призвании и истинной вере, вернуть заблудший народ к Богу. Пророка могут считать скандалистом и выжившим из ума евреем, но он не унимается, опять и опять призывает к истинной верности, на которую посягает господствующая идеология или режим (взять хотя бы диалог Илии с Ахавом в 3 Цар 18:17–18). Он поставлен, чтобы вещать из самой сердцевины традиции, обличать и предостерегать тех, кто, называя себя «хранителями устоев», на самом деле «неверные сыны».

Именно эту цель, как думается, ставит перед собой Павел в третьей и четвертой главах Послания к Галатам, в третьей главе Послания к Филиппийцам, а также в некоторых фрагментах Послания к Римлянам. В его критике Израиля следует видеть не отказ от учения о богоизбранности или отрицание того, что иудейский народ был избран единым истинным Богом, чтобы стать орудием спасения всего мира. Напротив, она — производное от этого учения, как понимал его иудей, признавший в распятом и воскресшем Иисусе Мессию Израилева. Павел убежден, что этнический Израиль своего предназначения не исполнил. Он не имеет в виду, что Бог зря избрал именно этот народ или сначала избрал, а потом передумал. Все обстоит иначе: избранный народ не справился с возложенной на него задачей. Но то, что не удалось Израилю, совершил его «кровный сын», Мессия Иисус. Как мы увидим далее, Он для Павла — прежде всего подлинный, полноправный «израильтянин».

Таким образом, Павел критикует своих единоверцев не как язычник, он больше похож на Моисея, предстоявшего перед Богом Завета за свой заблудший народ (Рим 9:1–15; 10:1–2; ср. Исх 32–33). Об этом ни в коем случае нельзя забывать. Моисей ходатайствовал перед Богом за свой языческий Израиль, который поклонялся золотому тельцу и вел себя соответствующим образом. Примерно в той же роли видит себя Павел.

И снова он призывает в свидетели традицию. Говоря о том, что Израиль обрел полноту в Иисусе Христе и в Духе, Павел ссылается на пятнадцатую главу Книги Бытия и подобные ей тексты. Да, Израиль отверг слово Иисуса, теперь же он не желает слышать проповедь о Нем, поскольку она заставляет трезво взглянуть на главное занятие народа — извечную, непрерывную борьбу за собственную национальную, этническую и территориальную идентичность. Еще немного, полагает Павел, и Израиль может стать «как все». Тора и обрезание для него — те же кумиры, что кровь и земля для язычников. Обрезание стало не более чем языческим членовредительством, почитание Торы выродилось в не менее языческую преданность «начальствам и властям» (Гал 4:8–11), а всем ходом жизни заправляет «ветхий Адам», бесстыдно посягающий на то самое место (то есть Израиль), где была дарована Тора (Рим 5:20; 7:7–25). Уничижительная игра слов, к которой зачастую прибегает в подобных случаях Павел (например, katatome, то есть «членовредительство», вместо peritome, то есть «обрезание», в Флп 3:2, и т. п.[14]), — не просто полемический прием. Это все равно, как если бы в наши дни законопослушный иудей, живущий в Израиле и мечтающий о справедливом мире со своими соседями, назвал бы своих «правых» соотечественников «погромщиками». Ревность не по разуму, говорит Павел, чаще всего до добра не доводит. В этом, собственно, и состоит критика изнутри.

Она заставляет нас вспомнить о том, каким «ревнителем» до встречи на дамасской дороге был Савл. Смотрите, что происходит. Во второй главе мы говорили о двух главных «объектах» ревности Савла. Во–первых, он безжалостно обличает засасывающее Израиль язычество, а во–вторых, не менее горячо призывает своих единоверцев соблюдать Тору и готов даже вразумлять отступников силой. На мой взгляд, христианин Павел преследует те же цели, однако акценты он расставляет совершенно по–другому. Павел, как и раньше, убежден, что проповедь истинного Бога призвана низвергнуть всех ложных богов. Он по–прежнему считает, что большинство иудеев изменили истинному Богу и их следует наставить на путь истинный. Но путь этот теперь ведет к Христу, в котором исполнились все обетования. Рвение, с каким Павел в своей проповеди истинного Бога обличает язычников и разоблачает единоверцев, мало чем отличается от ревности Савла из Тарса. Правда, Бог, о котором «ревнует» Павел, мыслится им иначе, чем прежде. Наверное, он мог бы сказать: «Да, я ревную о Боге, но "по рассуждению", потому что во Христе я познал Бога, или, вернее, получил познание от Него» (ср. Рим 10:2; 1 Кор 8:2–3).

Итак, в этой главе мы наметили подход, который пока не очень разработан, хотя многое говорит в его пользу. Что именно проповедовал Павел язычникам? Как ему удавалось влиять на их умы?

Начнем с предостережения. Люди нередко пытаются объяснить быстрое распространение христианства тем, что языческий мир I века был, так сказать, «готов принять весть». Не уверен. Афиняне явно не были готовы услышать об Иисусе и воскресении мертвых (Деян 17:18, 23). Не думаю, чтобы и коринфяне дозрели до того, чтобы принять рассуждения о «новой твари», целомудрии и единстве. Мы видели, как ошеломила филиппийцев новость о том, что Иисус и есть единый истинный Kyrios, Господь вселенной. Конечно, можно предположить, что все они слишком устали от стоицизма, хотя по старшему современнику Павла Эпиктету этого не скажешь. Не исключено, что их «достали» эпикурейцы, но, опять же, афинян, судя по всему, они вполне устраивали. Возможно также, что «эллины» попросту объелись собственного язычества, и действительно живший во II веке Плиний пишет о том, что в его время прежнего почтения к богам уже не сыскать. Однако весь образ жизни и мыслей обычных людей был по–прежнему глубоко пропитан язычеством. Жертвоприношения, празднества, оракулы, приметы, мистерии и т. п. — все это составляло неотъемлемую часть культуры, в которой жили Павловы слушатели. Мне думается, что языческий мир был «готов услышать весть» не более, чем иудейский — узнать о распятом Мессии.