Как историк я нахожу первый вариант весьма вероятным и логичным, а второй — невероятным и надуманным. Оказываясь перед подобным выбором, я знаю, каким путем идти. Когда я сталкиваюсь, как в вышеприведенном случае, с документом, критикующим сложившиеся представления — настаивающим, например, на том, что Иисус — не сын Божий, что причастие и двенадцать апостолов не имеют значения, и т.д., — то вопросов не возникает. Ведь эта реакция последовала позже, нежели появились взгляды, против которых она направлена.

Все это лишь подтверждает приведенные выше положения о радикальных отличиях в характере, жанре и богословии канонических евангелий и их дальних гностических родственников. Полнейшая несовместимость двух портретов Иисуса — канонического и гностического — показывает всю лживость предположения, уже высказанного в публикациях о Евангелиии Иуды, согласно которому два этих портрета дополняют друг друга. Илейн Пейглс, один из ведущих ученых, изучающих ранний гностицизм, и один из самых активных популяризаторов «гностического» Иисуса, считает, что можно изучать канонические и гностические евангелия параллельно, черпая из канонических текстов базовое учение, предназначенное для широких масс, а из гностических — учение сокровенное, продвинутого уровня. Гностические тексты, полагает она, сохранялись в тайне потому, что предназначались для людей, стремившихся к более высокому уровню понимания и духовного совершенствования. Как раз на основании этого аргумента Герберт Кросни, вторя Пейглс, считает, что Евангелие Иуды предлагает альтернативное повествование, но не подвергает сомнению основы христианской веры. Вместо этого оно, возможно, расширяет учение о христианской вере, давая дополнительные сведения о личности Иисуса[70]. Тут Пейглс фактически просто принимает точку зрения, которую она сама охарактеризовала как идею западной валентинианской школы гностицизма, представленной такими учителями, как Птолемей и Гераклеон, и такими документами, как «Интерпретация знания»[71].

Так как не были отмечены серьезные различия между каноническими и гностическими евангелиями, пожалуй, можно не взыскивать слишком строго с Кросни — создателя премированного документального фильма, но это было бы непростительно для историка, специалиста по античности. Однако позиция Илейн Пейглс просто умопомрачительна. Такая точка зрения, как у нее, возможна, только если при систематическом перечитывании канонических евангелий понимать их абсолютно неправильно. Ведь очевидно, что авторы евангелий от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна были убеждены, что Иисус на самом деле являлся израильским Мессией и что он действительно пришел, чтобы на земле, как на небе, воцарилось царство Бога Творца. Авторы евангелий Иуды, от Фомы и прочих гностических текстов считали, что такая убежденность была бы катастрофической ошибкой и что Иисус пришел, чтобы указать путь в совершенно иную сферу, прочь из порочного мира и из–под гнета иудаизма. На самом деле Пейглс это прекрасно понимает, на что указывает ее собственный вывод:

Эти две системы верований сочетаются так же, как нефть и вода; как мел и сыр. Если мы этого не видим, значит, просто невнимательно читаем тексты. Мысль, будто есть связь между первой и второй системами и они представляют собой начальный и продвинутый уровни одного и того же учения, — просто желаемое, выдаваемое за действительное, идет ли речь о II веке или о нашем времени.

Одним словом, евангелия от Фомы, Иуды и другие действительно могли называться «евангелиями» (хотя, как мы видели, ряд ученых, в числе которых Робинсон, сомневается, что эти писания так называли их создатели). Но коль скоро кто–то называет их так, меняется само значение этого слова. Для ранних христиан слово «евангелие», с одной стороны, прочно увязывалось с Ветхим Заветом, а с другой — противопоставлялось совершенно иному «евангелию». Это совершенно другое «евангелие» было «евангелием» римского императора. Вот где мы обнаруживаем, возможно, самый важный пункт расхождения между гностиками (пусть они и считали, будто поклоняются Иисусу) и христианами, представленными такими фигурами, как Игнатий, Иустин и Ириней. Этот момент мы рассмотрим в следующей главе.

Я уже говорил, что канонические евангелия содержат три истории: историю Израиля; историю зарождающейся церкви, начало которой положила деятельность Иисуса; и историю самого Иисуса, знаменующего приход царства Божьего — царства Бога Израиля! — своими деяниями, своей смертью и своим воскресением. Но в евангелиях просматривается еще одна история — история древнего противостояния, достигающая своей кульминации после столетий вражды и столкновений.

Это — история, с одной стороны, Бога Творца, единственного Бога, Бога Израиля, противостоящего, с другой стороны, богам, заявлявшим, что они правят миром, — богам, провозглашавшим свое владычество над миром через своих агентов или даже посредством своих телесных воплощений в виде императоров и тиранов. Это история Яхве и Вавилона со слов пророка Исайи (главы 40–55); история пророка Даниила во рве с львами, «четырех зверей» и «сына человеческого» (Книга пророка Даниила, глава 7); история ниспосланной с небес победы Иуды Маккавея над сирийскими мегаломанами; рабби Акивы и его благородной, но тщетной поддержки восстания Бар–Кохбы, «Сына Звезды», последней большой надежды Израиля в борьбе с языческим Римом. Это — одна из центральных иудейских историй; именно с ней в основном созвучна иудейская идея «царства Божьего»; это — часть подразумеваемой сюжетной подоплеки всех четырех канонических евангелий.

И в центре этой истории находится другая история, которая была очевидна почти для каждого человека, жившего в I веке, и которая (как кажется) никому не ведома в XXI веке: история Иисуса и кесаря. Когда Иисус провозглашал царство Божье, то он сам понимал, как и его апостолы, первосвященники, царь Ирод и, в конечном счете, Пилат (хотя все они в той или иной степени были сбиты с толку), что это в какой–то мере касалось смены власти. Римский кесарь, подобно многим тиранам древности, приписывал себе божественность или, по крайней мере, полубожественность (как «сын бога», поскольку императоры раз за разом обожествлялись своими наследниками и преемниками сразу после смерти). Восхождение на трон кесаря и день его рождения обычно считались «благой вестью»: «euangelion» по–гречески — то же самое слово, что используется в Новом Завете. Сам Рим был обожествлен, и, подобно любому уважающему себя божеству, он заявлял, что дарует своим последователям множество благ — справедливость, свободу, мир, спасение и т. д. в духе обычного имперского бахвальства. Если Иисус говорил о царстве Бога, которое должно воцариться на земле, как на небесах, то что бы он не подразумевал под этим (многое он «объяснял» в притчах, которые, казалось, замышлялись так, чтобы быть загадочными и заставлять людей думать, тем самым отодвигая на какое–то время опасность), он никоим образом не имел в виду следующее: «Вот новая форма духовной практики, которая позволит вам открыть божественную сущность глубоко внутри вас самих и тем самым избежать проблем и борьбы за власть нашего порочного мира».