Но все это пока еще бродило в нем смутно и неясно, и он не понимал еще, почему это так, и как совершилась в нем эта перемена. На исчезнувшее счастливое время он оглядывался со смешанным чувством удивления и безнадежной тоски; он не в состоянии был постичь, что это, действительно, он так чувствовал и так жил, но ему страстно хотелось бы снова растворить свое я в этом блаженном сне. Почему он очнулся от него, что пробудило его? Порой он думал: «это Иоанн мстит мне из своей могилы».

Тогда случилось нечто, озарившее для него внезапным светом его внутренний мир и сделавшее смуту в его душе вполне ясной и сознательной, сделавшее ее борьбой между двумя несоединенными силами.

С тех самых пор, как ученики образовали из себя замкнутую, обособленную общину, все настоятельней чувствовалась ими потребность иметь кого-нибудь, кто заботился бы об их нуждах и хранил бы у себя общие деньги. И то один, то другой из них брал на себя эту обязанность, но это приводило только к пререканиям и несогласиям. Поэтому, они и уговорились передать кому-нибудь одному из своей среды постоянное заведывание этим делом, а выбрать этого заведующего предоставили Иисусу.

К их удивлению и досаде, выбор Его пал на Иуду. Опять этому пришельцу было оказано предпочтение.

Но, когда Иуда услыхал свое имя, его охватил смертельный испуг, и с полной страха мольбой взглянул он на Иисуса.

Тогда он встретил его серьезный, ободряющий взор, и ему стало стыдно. «Он сам так хотел», — подумал он и с горькой покорностью подчинился своей судьбе. Он смутно понимал, что в том, что Иисус выбрал именно его, заключался глубокий смысл, и, тем не менее он думал одно мгновение, что в состоянии возненавидеть Его за это.

Но теперь ему стало ясно, почему пропали его покой и счастье: это его прошлая жизнь поднималась из забвения и старалась вновь отвоевать его себе.

Когда приближается осень и дни становятся короче, тогда природу охватывает жгучее стремление еще раз развернуться во всем своем великолепии и красоте; тогда точно лихорадка горит у нее в крови; соки пробиваются наружу, упиваются светом, алеют и пламенеют; тогда ровный, мягкий цвет летней зелени переходит в неспокойное и изменчивое многообразие знойных, жгучих красок; тогда лес стоит весь в огне, прекрасный и роскошный, как никогда, но и более, чем когда-либо, печальный, потому что под всей этой красотой кроется предчувствие тления. И это предчувствие разрушает ее, тихо и незаметно, а лихорадка, горящая в желтеющих листьях, тоже разрушает их, и осень надвигается неумолимо.

Затем приходит наконец день с высоким, бледно-голубым небом и прохладным, прозрачным воздухом, а после этого дня морозная ночь. И тогда среди холодной, безмолвной ночи, природа в последний раз вступает в бой, — вступает в бой со смертельным врагом своим, холодом.

Когда же наступает утро, и солнце красным диском поднимается над горизонтом, а мороз сверкает на листьях и на траве, тогда борьбе приходит конец; лихорадка перегорела, и листья неумолимо падают один за другим.

По Иудейской стране проходила осень. В Галилее она красовалась в совершенно летнем изобилии, разрушая одно, помогая другому созревать; она косила последние остатки луговых цветов и оставляла поле в темно-желтом великолепии, обрывала зеленую листву и заставляла рдеть виноград, обременяла ветви плодовых деревьев и наполняла доверху корзины собирателей фруктов. В жаркие дни над синей гладью Генисарета и над переливчатыми склонами гор скользили тени облаков; по вечерам, когда солнце садилось, высокие вершины пламенели как бы внутренним огнем; но ночью холодный ветер мчался с высот, бросался в долины, выл в ущельях, чуть не сметал мелкие селения и усыпал свой путь тысячами падающих листьев.

Когда люди выходили поутру на жатву, солнце жгло им щеки, и они радовались, что настала осень, золотая пора созревания и награды; но, когда они просыпались ночью и слышали жалобный шум ветра во мраке, тяжело ложилось им на душу сознание, что пришла осень, пасмурная пора уничтожения и угасания, вечер года.

Но в суровой Иудее осень не так давала себя чувствовать; там равнина лежала в своем неизменно-тусклом освещении, и там, в своем блистающем великолепии, в своей бесплодной красоте, возвышался Иерусалим, мимо которого сменяющийся год проносился бессильно.

Только на Елеонской горе находила себе осень поле для деятельности; там могла она истреблять зелень, заставлять плоды созревать, а листья падать. Как зеленеющий островок высилась эта гора посреди каменного моря. Можно было подумать, что природа, богиня-сеятельница, устало и уныло шествуя по этим высотам, нечаянно опустила руку в подол своей мантии и выбросила на дорогу горсточку семян. С тех пор стоит тут Масличная гора и свидетельствует о странствовании богини.

Там лежало селение Вифания, а поблизости его находилась усадьба, принадлежавшая человеку, прозванному Симоном прокаженным.

Был вечер; дневные работы кончились, и дом казался опустелым, точно необитаемым.

Но на скамье у одной из его стен сидела одинокая женщина.

Она была уже немолода. Хотя чистые, благородные линии ее лица сохраняли еще мягкость и округлость молодости, но на них лежала черта серьезности и покорности, мерцающий отблеск погибших юных грез. Лучи заходящего солнца светились на ее высоком лбу и переливались на гладко зачесанных назад волосах. Она сидела совсем тихо, с закрытыми глазами, точно спала.

Первая морозная ночь посетила окрестность, но в течение дня воздух снова сделался тепел и мягок, а теперь, в вечерней тишине, пространство наполнялось чем-то похожим даже на веяние весны. Но среди безмолвия слышался почти неуловимый звук, таинственно шелестящие, легкие, замирающие вздохи, точно ропот незримых существ, реявших в пространстве; это листья отрывались и падали во тьму среди стволов.

Вдруг женщина встрепенулась и подняла глаза. В эту минуту вся осенняя печаль овладела ею со стремительной, подавляющей силой. Она видела день за днем, как осень надвигалась, шаг за шагом следила она за ее опустошительным шествием и думала, много раз думала и говорила:

«Вот опять настала осень!» И, тем не менее, ей казалось, что только теперь, в этот миг, она действительно поняла, что настала осень, — бесповоротно и неотменно.

Какое-то странное чувство вселилось в нее; хорошо знакомый ландшафт представился ей в это мгновение удивительно чуждым; пространство, открывавшееся между поредевшими ветвями, как будто делалось больше и шире и смотрело на нее вопрошающим, загадочным взором. Она недоумевала пред этим вопросом; не была уверена в том, что понимает его, но чувствовала, чувствовала почти со страхом, что, если б даже она и понимала его, ответа на него у нее нет.

И, совершенно углубившись в себя, она сидела и неподвижно смотрела в вечерний сумрак. Взор ее машинально следил за завядшим листом, медленно опускавшимся на землю. Такую печаль, такую ужасную печаль возбудил в ней этот падающий лист, что она чуть не залилась слезами.

Она принудила себя остановить свой взгляд на маленькой группе людей, проходивших по дороге вдоль склона горы. Впереди быстрыми, нетерпеливыми шагами шла молоденькая девушка, с любопытством озираясь вокруг.

Женщина подумала с горьким чувством зависти:

«Она идет в Иерусалим, — быть может, в первый еще раз. До чего она довольна и счастлива! Ей, наверно, не больше семнадцати лет! Семнадцать лет! Да! Иерусалим ее единственная цель, единственная мысль! А я!..»

Что-то похожее на страх нашло на нее; взор ее расширился, сделался мрачным и удивительно сухим, точно сожженным скорбью, и она прошептала почти беззвучно: «Ответа нет!»

Что хотела она этим сказать? Едва ли она знала сама. Одно только она знала: что что-то внутри ее, что-то великое и прекрасное, самое прекрасное изо всего ее достояния, давно уже отмирало, год за годом, день за днем, но что теперь оно вновь пробудилось к жизни, более сильное, чем когда-либо, и стало молить и стучаться, плакать и повелевать. И еще она знала, что ждет и жаждет чего-то, чего-то необычайного, сверхъестественного, подобного откровению, голосу из далекой дали, долженствующему принести ей утешение и опору.