– Хм, но почему я? – спросил Олег. – Я ведь тут первый день, еще ничего не знаю.

Проклятье, что вообще происходит, в какой интриге он оказался замешан, что нужно «опричникам»? Если они затеяли игру против Паука, то им нужно использовать нынешних приближенных министра, а не тех, кто отправлен в отставку и выкинут на помойку, чтобы «решать задачи исторического синтеза».

– Я и сам в некотором недоумении, должен признать, – проговорил Снесарев задумчиво. – Только вот этот документ, подкрепленный звонком из штаба корпуса, не оставил мне выбора.

На стол перед Олегом лег лист бумаги.

Так, запрос, шапка Народной дружины и ОКЖ… просим отправить в наше распоряжение немедленно… снабдить всеми материалами, что могут оказаться полезными в расследовании… оказать содействие…

И подпись!

Залихватская завитушка, так хорошо знакомая Олегу!

Буквы, складывающиеся в фамилию «Голубов».

Но даже если ты не разберешь ее, то перед подписью имеется печатная сигнатура начальника штаба ОКЖ, а еще ниже, у самого края листа располагается огромная печать с львиной головой, солнцем и луной, и расположенным по кругу девизом, известным со времен Чингисхана:

«Кто не повинуется, пусть умрет!».

Пайцза, наверняка выданная темнику для расследования этого дела с взрывами, и предоставляющая Голубову в дополнение к обычной такую власть, что он теперь волен отдавать приказы губернаторам и армейским генералам.

Проклятье, что это, то самое «не дам сгинуть в этом болоте»?

Или нечто иное?

Акт помощи старому товарищу или попытка заманить в свою берлогу, чтобы там расправиться с давним недругом?

– Понятно, – Олег дрожащими руками положил документ на стол.

– Возьмите с собой, пригодится, когда будете в ОКЖ пропуск оформлять, – Снесарев оттолкнул документ от себя, и на лице его на мгновение появилось сильнейшее отвращение. – Господин Голубов во время нашего разговора подчеркнул, что вам крайне желательно быть у него в три… – он глянул на наручные часы. – Как раз времени достаточно, чтобы подготовиться. Николай Филиппович поможет вам собрать необходимые материалы, ну а мы будем ждать вашего возвращения.

– Хорошо, да, – Олег поднялся, сделал шаг к двери, и только тут вспомнил про оставшуюся у стола палку.

«Похоже, – подумал он мрачно, – придется привязывать к руке, иначе забуду где-нибудь. Ха, а может быть, Голубов пригласил меня в эту рабочую группу лишь для того, чтобы позлорадствовать, глядя, как я ковыляю?».

Учитывая привычки и характер генерал-майора, такое вполне вероятно.

8 мая 1924 г.

Петроград

В не такой уж большой комнате места хватало для четырех колченогих письменных столов, вдоль стен выстроились огромные, под потолок шкафы, забитые вырезками, плакатами и папками. Два окна позволяли видеть покрытую шифером крышу дома, расположенного на другой стороне улицы, и нависающее над северной столицей одеяло облаков, местами надорванное, так что просвечивала бледная, немощная голубизна.

Небо порой менялось, все же остальное в этой комнате оставалось неизменным все два года, что Олег ходил сюда на работу. Дверь, если посмотреть снаружи, украшала вывеска «Новая Россия: евразийская ежедневная газета», а также партийный герб, черный прямоугольник с белым трезубцем внутри.

Вся редакция помешалась здесь, на Задней улице, на самой окраине.

– Всем привет, – сказал Олег, переступая порог. – Какова погода, а? Неужели весна?

Сегодня прекратились дожди, заливавшие Питер с середины апреля, и вроде бы даже проглянуло солнце.

– Не весна, а обман, – мрачно буркнул Игнат Архипов, редакционный фотограф, заодно и художник на все руки.

Длинный, мрачный и черноволосый, он напоминал унылого, побитого жизнью ворона.

– Давай, заходи, чай будем пить! – замахал руками кругленький и жизнерадостный Севка, на самом деле Всеволод Багров, знающий Петроград досконально, от аристократических салонов до трущобных притонов, умеющий проникать в любые щели, добывать сведения оттуда, откуда их невозможно добыть в принципе.

Репортер на все руки, фельетонист и секретарь редакции.

– Будем, – отозвался Олег, исполнявший в «Новой России» роль главного редактора, а еще отдувавшийся за обозревателя по всем направлениям, от политики до культуры и спорта.

Каждый из них пахал за троих, был многолик, точно индийский бог Шива, жаль только, что жалование им платили, ну когда платили, а случалось это далеко не каждый месяц, по одному на журналистское рыло.

Денег в партии хронически не хватало, и лучшего помещения для газеты питерское отделение ПНР позволить себе не могло. За кипятком приходилось бегать на первый этаж, к коменданту, а чайником они пользовались таким, что им побрезговал бы разборчивый старьевщик.

– Раз будем, тогда раздевайся, – велел Игнат, выкладывая на четвертый, «обеденный» стол батон ситного хлеба.

Чай, сахар, печеночная колбаса, в денежные дни масло – вот и вся роскошь.

Пока Олег снимал плащ и шляпу, Севка крутил ручку радиоприемника, капризного монстра марки «Москва». Тот легко и самопроизвольно сбивался с настройки, соглашался работать далеко не каждый день, когда был не в настроении, то издавал лишь шипение и свист.

Но сегодня поймать нужную волну удалось на удивление быстро, и помещение редакции заполнили сигналы точного времени.

– Бип… Бип… Бип… в Петрограде девять часов! – объявил диктор.

Регулярное вещание на столицу началось в марте этого года, когда в Гребном порту поставили вышку, и за несколько месяцев оно разрослось от единственного вечернего выпуска новостей до десятичасового эфира.

За установку приемника брали три рубля, но сам аппарат обошелся почти в шестьдесят, и Олегу не без труда удалось убедить партийное начальство, что эти деньги стоит потратить. Напирал тогда, что они должны идти в ногу с прогрессом, что радио сообщает новости оперативнее газет, а еще оно способно освещать такие темы, какие пресса благодаря ее формату никогда не потянет.

– Хм, как я вовремя, – сказал он, усаживаясь за стол и пододвигая к себе сахарницу.

Чашки и блюдца у них тоже старые, из сервиза, принесенного из дома Игнатом, ладно хоть скатерть есть.

– В эфире «Последние известия», – продолжила монотонно бубнить «Москва», чей голос сегодня был на удивление чист и звонок. – Президент Алексеев прибыл к местам боев апреля шестнадцатого года под Киевом, чтобы почтить визитом братские могилы…

– А помните, как мы мечтали избавиться от Витте? – буркнул Севка, укладывая на хлеб кусок колбасы, серой и ноздреватой, точно пемза. – И что, ведь избавились, пусть и чужими руками, но зато попали из огня да в полымя! Ладно президент, он у нас для вида, так ведь Коковцов за дело так принялся, что мама не горюй!

Ну да, первый президент Январской республики был настоящим жупелом для всех, кто хотел эту республику уничтожить.

И в сентябре двадцать второго монархисты во главе с прибывшими из Франции великими князьями Кириллом и Борисом подняли гвардию на переворот… Бои в столице и окрестностях продлились несколько дней, но Витте проявил неожиданную твердость, и с помощью оставшихся верными войск подавил мятеж, утопил его в крови, после чего настало время крутых мер.

Зачинщики, естественно, бежали обратно за границу, по полной получили те, кто остался. Славные полки, созданные еще Петром и его ближними наследниками, оказались частью переведены прочь от Петрограда, частью вовсе расформированными, а особый статус гвардии ликвидировали.

Но вот только монархисты Витте этого не простили.

В ноябре на аристократической сходке в Ницце его приговорили к смерти, и девятого февраля двадцать третьего года пули из пистолета князя Юсупова нашли свою цель. Президент умер там же, на Николаевском вокзале, откуда собирался отправиться в Москву, и республика оказалась в жестоком кризисе.