Приехав в октябре в Берлин, я был удивлен той популярностью, которая была в настоящее время у Власова. Не ошибусь, если скажу, что имя Власова, как нового вождя освободительного движения, было буквально у всех на устах. Всюду в эмигрантских кругах только и было разговоров, что об изменившейся политике немцев в отношении антибольшевистских сил востока, об организации многих Власовских дивизий и проч. Все эти слухи находили свое подтверждение в многочисленных газетных сообщениях. Было также известно, что в последнее время Власов собирал у себя на квартире эмигрантскую молодежь, группы специалистов и научных работников, представителей казачьих частей и другие группы эмигрантов и на этих собраниях говорил о том, что в скором времени получит официальное признание «Комитет Освобождения Народов России», которому будет разрешена даже организация антибольшевистских воинских частей и т. д. Все эти сообщения были встречены с энтузиазмом всей эмиграцией, все с нетерпением ждали момента, когда можно будет работать в деле освобождения родины от антибольшевистской кабалы.
Вскоре по приезде в Берлин я решил лично повидать Власова и узнать от него подробности об организации. По телефону мне удалось договориться о дне и часе свидания, и я поехал в Далем.
Вторая беседа с Власовым
В распоряжение Власова была предоставлена вилла на Ribitzweg 9. У ворот часовой РОА с автоматом. По моей просьбе он вызывает адъютанта, который, узнав мою фамилию, без дальнейших формальностей допускает меня в приемную, которая одновременно служит рабочей комнатой для адъютантов. Обстановка необычайно скромна, нет даже мягких стульев. На маленьком столике лежат газеты и журналы на русском языке. Нигде в комнате нет ни одной немецкой надписи либо немецкой газеты. Как я потом узнал, Власов не говорил почти ни слова по-немецки и без переводчика шагу не мог ступить.
Мне пришлось ждать очень недолго, и я был впущен в кабинет к Власову. Это была большая комната, в которой в дальнейшем происходили заседания президиума; так же как и приемная, она была обставлена необычайно скромно, хотя в ней уже было несколько мягких стульев и диван. На стене репродукция с картины, не знаю какого художника, «Москва» и две маленьких картинки каких-то второстепенных немецких художников. Власов встречает меня добродушным: «Сколько лет, сколько зим». За истекший год он немного похудел, но в общем почти не изменился; как и ранее, только генеральские лампасы обнаруживают его генеральский чин, никаких погон либо нашивок нет. Френч цвета хаки.
«А мы тут вас без вас уже женили и решили ввести в состав Комитета Освобождения народов России», — продолжает гудеть он своим протодьяконским басом. Я осторожно замечаю ему, что я всего несколько дней в Берлине и совершенно не в курсе дел, поэтому прошу меня информировать о том, что происходит. «Помните нашу беседу в Берлине? — говорит Власов. — Так немцы наконец одумались и изменили свою политику. Я уже имею устное разрешение на организацию Комитета, на днях последует официальное признание. Надо, не ожидая его, приступать к делу. Прежде всего, мы выработали декларацию Комитета и назвали ее Манифестом, в котором содержатся все основные пункты нашей программы». Я спросил, не могу ли я познакомиться с ним. «Конечно. А…. . ов!» — крикнул он своим громовым голосом, который был слышен не только во всех закоулках его виллы, но, вероятно, и на улице. И, не дожидаясь, пока А…. . ов появится на горизонте, потребовал от него принести его портфель и папку. Когда последние были принесены, он извлек из них отпечатанный проект Манифеста.
«Я вам, конечно, не буду читать его дословно. Вы получите экземпляр и будете иметь время прочитать его внимательно. Вернее, его надо не столько читать, сколько изучать, так как по каждому пункту программы можно писать целые тома. Это уже ваше дело, дело ученых людей, — с улыбкой добавил он. — Мы думали, что основными пунктами в программе, которые должны быть отмечены, есть: 1) отношение наше к большевикам и народам России, 2) отношение к союзникам, 3) отношение к немцам, 4) национальный вопрос и 5) социальный вопрос. Мы уже с вами говорили о том, как мы смотрим на большевиков. Это незаконная власть, которая держится на терроре и обмане, и поэтому у нас не может быть двух мнений на ее счет: мы своей целью должны ставить борьбу с большевизмом, какими бы личинами, национальными либо социальными, он ни прикрывался. Народы России — наши друзья, а не враги. То, что мы сейчас выступаем как бы против них, — это только кажущееся противоречие, так как при борьбе двух тиранов во все времена страдали невинные граждане, которые силой были вынуждены их защищать. По договору с немцами, нам предоставляется полнота власти на освобожденных территориях, немцы обязуются поддерживать с нами только добрососедские отношения, не больше. (Мне казалось, что Власов искренне в то время верил в порядочность немцев и непреложность их обещаний.) Так что они безоговорочно отказываются от своей прежней колонизаторской политики, — продолжал он. — По отношению к союзникам мы занимаем сейчас нейтральную позицию, и, что указывает на честность немцев, они нас не принуждают объявлять их своими врагами. (Довольно малое утешение, невольно подумал я.) То, что мы в Манифесте нападаем на союзных плутократов, никак не определяет еще полностью нашего отношения к мировой войне. Происходящая война является только началом борьбы против большевизма, если ему суждено победить. Мы с вами знаем, что для большевиков Черчилль и Рузвельт такие же злейшие враги, как и Гитлер; мы знаем, что, даже победив Гитлера, они будут считать сделанным только половину дела, хотя сейчас они с союзниками такие друзья, что их водой не разольешь. У будущей свободной России не должно быть вражды ни к немцам, ни к союзникам.
В национальном вопросе, как вы уже знаете, мы стоим на платформе полного национального самоопределения. Каждый народ сам должен решить (но по-настоящему, по-честному, а не по-большевистскому), останется ли он в составе будущей свободной России, либо образует самостоятельное государство. В особенности это касается украинцев, — добавил он, зная, что я украинец и люблю свой народ и свою культуру. — В отношении будущего государственного и социального устройства мы не стоим на позициях полного отрицания всего того, что сделали большевики для народов России. Несомненно, есть немало позитивных достижений, которые следует и в будущем государстве поощрять и развивать, но есть и много таких сторон их деятельности, которые нельзя терпеть, — например, полицейский тип государства, террор, отсутствие даже элементарных свобод, колхозная система и проч. Мы вполне определенно высказываемся в отношении частной собственности, которая нами безоговорочно признаётся, и в отношении религии, признавая полную свободу вероисповеданий».
После этих кратких объяснений Власов прочитал мне соответственные пункты Манифеста, указав, что все они должны подвергнуться детальному обсуждению на первом заседании Комитета, на котором могут быть внесены поправки. «Вы можете познакомиться со списком всех тех лиц, которые уже дали согласие работать в Комитете. Среди них вы найдете представителей всех национальностей и профессий. Думаю, что вы не откажитесь поддержать компанию», — шутливо добавил он.
«Авы уверены в том, что немцы теперь серьезно и честно решили изменить свою политику и что они перестанут использовать вас и части РОА только как метод пропаганды, посылая РОА вовсе не для борьбы против большевизма, а для полицейски-жандармских усмирений тыла?» — спросил я. «Конечно, уверен, — ответил Власов. — Да и, кроме того, мы ведь можем в любой момент разорвать наше соглашение, увидев, что они нас обманывают». — «А как вы представляете себе разрешение вопроса с рабочими с востока? — спросил я. — Неужели же они и впредь, при наличии Комитета, будут продолжать влачить рабское существование и носить отличительные значки?» — «Я уже ставил этот вопрос немцам, и они обещали его урегулировать в самом ближайшем времени», — ответил Власов. (Увы… Как он ошибался, полагаясь в этом да и во многих других вопросах на честность нацистов, покажут мои последующие воспоминания.)
