Шлепок по спине резко вывел ее из мечтательного состояния.

– О чем это ты тут воркуешь с господами красавчиками?

Обернувшись на голос Мэриголд Плиммер – узенькое личико, скривившиеся в усмешке губы, – Сельма тихо ответила:

– Ничего интересного, не стоит внимания.

– Как знаешь. Но не надейся, что кто-то из них одарит тебя милостями. Мама говорит, один из них повредился разумом. Припадок у него был на школьном дворе или что-то вроде того. Мне Тилли Фостер рассказала. Она работает в столовой и все видела – ну, вернее, одна из ее знакомых видела. Так что не все купишь за деньги. И поделом им, и очень это справедливо, что несчастья сваливаются на них так же, как на нас, правда?

– Это печально, – отозвалась Сельма. Неудивительно, что Энгус вел себя так странно. – Его мама, должно быть, очень беспокоится за него.

– Кто? Эта спесивая корова? Леди Задери-Нос из Ватерлоо? И поделом ей. Ты бы видела ее в церкви! Входит через боковую дверь перед самым началом службы, голову замотает толстенной вуалью, будто шторой, только бы нас не видеть. А потом выходит так же, едва орган затихнет. Жалко мне ее мальчиков. Водит их кругом за ручку, как маленьких. Мама слышала, что на кухне у нее…

– Ой, вот и моя мама. Мне пора. Увидимся в вагоне!

Сельме не терпелось отделаться от трескотни Мэриголд. Пусть себе злится сколько угодно. Бедный Гай, бедный его брат… Теперь понятно, почему он выглядел таким усталым, а глаза будто стеклянные. Так было с моим братиком, Доусоном: тогда, много лет назад, с ним тоже случился припадок, он просто горел от жара, но температуру так и не смогли сбить. Мы пытались поливать его ледяной водой из корыта во дворе, потом завернули в одеяла, чтобы он согрелся, но его сердечко не выдержало, сказал доктор. К чему Мэриголд разворошила эти печальные воспоминания?

Сельма стояла, глядя на поблескивающие льдом серебристые холмы над городом, на деревья, тронутые морозной пылью. Какие волшебные сумерки. Через два дня, рождественским утром, они будут петь в саду «Радость миру»[7]. Так что никаких больше грустных мыслей, впереди так много радости! Вот и мама, машет рукой из очереди. Пора возвращаться домой.

Эсси проснулась на рассвете, задолго до того, как нежный перезвон колоколов возвестил о приближении радости. Утром в Рождество сам ветер вносит музыку колоколов в каждый дом, подумалось ей. Это день пения и праздника. Все-все, даже самые бедняки, сочиняют для себя уютное торжество у очага и находят друг для друга душевное тепло.

Каждому домочадцу Эсси любовно наполнила его персональный чулок: шиллинг, апельсин, шоколадка, несколько грецких орехов, вязаные носки для мальчиков, новый шарф с беретиком и несколько лавандовых саше для Сельмы. Ах, как бы мне хотелось подарить им что-то более значительное, чем эти маленькие знаки внимания… Впрочем, нас еще ждет прекрасный праздничный ужин – каких только приправ и гарниров я не наготовила! – а потом сливовый пудинг и традиционная сладкая пшеничная каша в горшочке и сладкие пирожки для гостей.

Завтра из Брэдфорда приезжает Рут, привезет подарки. Она в свое время служила в хорошем месте, потом вышла замуж за младшего сортировщика шерсти, тот преуспел в своем деле и хорошо их обеспечил. Жаль, у них нет своих малышей, вся нерастраченная доброта достается ее, Эсси, детям. Да, в этом году они ни в чем не нуждались.

Всего лишь два дня назад ей довелось обряжать старую миссис Маршалл, которая умерла во сне, добросовестно подготовившись к событию: заранее облачилась в лучшую ночную сорочку и сложила монетки в верхний ящик комода.

Обрядить умершего – это искусство: покойный должен сохранить достоинство. Вот ты и стараешься подоткнуть места, которые могут потечь, обмыть тело, одеть, подвязать подбородок, причесать волосы и сменить белье, пока не пришли прощаться первые гости.

Миссис Маршалл была хорошей женщиной, простой, но доброй, ее будет не хватать на еженедельном женском собрании. Сын и вдовец остались довольны тем, как Эсси выполнила работу, и оставили ей на комоде два флорина – эта благодарность оказалась очень кстати накануне приближающегося праздника.

Нет, нельзя сказать, что Эйса плохо зарабатывает. Просто надо и ренту платить, и повседневные расходы растут… Вот и выходит, что мы аккуратно сводим концы с концами. Мальчики подрастают: им нужны хорошая обувь, крепкие штаны и рубашки. Хорошо бы и для Сельмы что-нибудь приберечь, сшить ей несколько новых юбок и блузок – шутка ли, помощник учителя! Да и пора ей носить хороший корсет, формы-то уже требуют… Что ж, работой нас Господь не обделил, нужды мы не знаем.

Пробираясь вниз по темной лестнице и освещая себе лампой дорогу, Эсси с улыбкой подметила, что по всему дому Сельма рассыпала украшения – тут зеленые хвойные лапы, там зимние ягодки, на двери в кухню – соединенные святым крестом ветки. Они не наряжали елку, Эйса почитал это дикарством – к чему рубить укрытие, в котором смогут согреться зимние птахи? Но одну свечу в окне в канун Рождества он все-таки зажигал – словно звездочку, которая направит на путь истинный тех, кто пребывает в темном невежестве.

Эйса хороший муж, и свою веру он не снимает вместе с воскресным костюмом, как многие. Он суров, но справедлив, а уж честен настолько, что до упрямства доходит. Вот на прошлой неделе отказался взять тридцать шиллингов за ковку, на которую потратил несколько часов, то так, то эдак переделывая работу.

– Нет, Альф, с тебя двадцать пять шиллингов, – настоял он. – Пусть никто не говорит, что я продал это за тридцать сребреников. Ведь и Господа нашего предали аккурат за тридцать…

Ну как не любить такого человека?

И вот всё в гостиной натерто до блеска, в камине сложены дрова, везде пахнет воском с примесью хвои. Окорок жарился на медленном огне почти всю ночь, потом его завернули в специальную бумагу, не пропускающую жир, и поверх бумаги – в тряпочку: так он будет томиться, а к приезду Рут его можно будет подавать холодным, он сам распадется на куски.

Да, все поверхности начищены, на полу раскинут лучший ковер, а хрустящая белоснежная скатерть готова принять праздничное угощение. Башмаки выстроены в ряд, ждут, когда рождественские певцы обуют в них ноги. Я еще вовсе не так стара, чтобы не чувствовать волнения в такой радостный день.

Вот и дети, сонно тараща глаза, потянулись в рассветную мглу.

– Ну же, сони, просыпайтесь! Наши гимны разбудят сердце каждого в Вест-Шарлэнде! – Эйса, словно даже поскрипывающий от свежести, поторапливал сыновей скорей умываться и бриться. Эсси тем временем раскладывала по тарелкам горячую овсянку – в такой-то мороз разве можно выходить на пустой желудок!

– О-о, мы непременно должны идти? – простонал Ньют, любивший понежиться в постели.

– Сначала вера, а уж потом торжество, сын! Как же мы сможем славить день, прежде не воздав должное Ему? – И никто не перечил Эйсе, когда он рассуждал о том, что должно и правильно, а что нет.

Когда Бартли пересекли мощеную площадь, их уже поджидала горстка соседей – стойкие сектанты, по случаю мороза укутанные в платки и до бровей нахлобучившие шапки: усердно притопывая башмаками, чтобы согреться, они выдували облачка белого пара. Мужчины в подбитых гвоздями сапогах держали корзины с текстами гимнов. Дети, которым матери поплотнее надвинули капюшоны, катались по замерзшим языкам льда.

Наконец прибыл и мистер Бест с фабрики – в экипаже с сыном и дочерью. За ними струилась цепочка слуг, которые словно сжались под весом парадных плащей. Гарольд Фотергилл поднес к губам рожок, и немногие взбодрившиеся оркестранты деревенского духового ансамбля сгрудились в кучку. Барабанщик, готовый возглавить процессию, перекинул ремешок инструмента через плечо. Все в сборе, можно выступать. Но только после молитвы.

– Итак, все на месте! – возгласил пастор, снимая шапку. Не участвовать в этой утренней церемонии дозволялось только дряхлым старикам.