Протирая глаза, Луиза приподнималась в своей постели.
Она стала приходить на репетиции. Захваченная стремительностью полета, она подбадривала их криками и хлопала в ладоши. Они откликались сверху, и воздух оглашался звонкими возгласами.
Один Адольф молча сидел в углу у входа в конюшню.
Как-то раз он тоже пришел на репетицию и, усевшись в этом углу, стал смотреть. Никто не заговаривал с ним.
Репетиция кончилась, силы партнеров иссякли, и оба тяжело рухнули вниз, в сетку.
Соскочив на землю, Фриц бережно вынул из сетки Эмэ: какой-то миг он радостно держал ее на руках, словно ребенка.
Переодевшись, они зашли в трактир пообедать.
Они начали толковать о будущем, о том, какому цирку предложить свои услуги, о заработке, на который теперь могли рассчитывать, об имени, которое надо было придумать,— об успехе, их ожидавшем.
Дотоле молчальники, они разговорились, смеясь, строили планы на будущее. Фриц размечтался о новых трюках.
— Если бы мы только рискнули,— говорил он в азарте,— если бы мы рискнули...
А Эмэ, глядя ему в глаза, отвечала:
— Почему бы и нет? Раз ты этого хочешь...
Тон, которым она это сказала, тронул Фрица.
— А ты смелая! — вдруг произнес он, взглянув на нее; она ответила ему сияющим взглядом.
Прислонив головы к стене, оба замерли и долго сидели так, уставившись в пространство, о чем-то смутно мечтая.
Настал день, когда они впервые попробовали выполнить смертельный полет, тот, что вместе задумали как свой коронный номер,— и он удался. Промчавшись по воздуху спиной к трапециям, они поймали их.
Снизу до них донесся чей-то возглас. Это кричал Адольф. Подняв к ним лицо, светившееся восторгом, он выкрикивал «браво!», «браво!», и слова эти звонко отдавались в пространстве.
— Браво! Браво! — восхищенно повторял Адольф.
Они начали переговариваться вчетвером: Луиза и
Адольф спрашивали, двое других — вверху на трапециях — отвечали.
В тот день они обедали вместе и на другой день тоже. Разговоры шли только о трюках, словно они снова работали вместе. Фриц сказал:
— Да, дети, а что, если нам выступать вчетвером?. Вы с Адольфом — вверху... крутили бы на трапециях солнце, а мы с Эмэ внизу с нашим «смертельным поле-, том»... Какой получился бы номер!..
Он принялся объяснять свой замысел, подробно описывая все новые трюки, но Адольф молчал, и Луиза не решилась что-либо ответить.
Но на другой день Адольф спросил, переминаясь с ноги на ногу и не поднимая глаз:
— После обеда будете репетировать?
— Нет,— ответили ему,— не будем.
— Дело в том,— сказал Адольф,— что мы попусту тратим время, и тело костенеет...
После обеда Адольф с Луизой начали репетировать. Двое других тоже пришли в манеж посмотреть на них. Подбадривали и наставляли.
Фриц сидел веселый и играл рукой Эмэ.
— Ça va! Ça va! — кричали оба снизу.
Вверху Луиза и Адольф бесстрашно перелетали от одной трапеции к другой.
— Ça va! Ça va! Они знали: теперь они будут вместе.
Репетиции кончились. Номер был готов. Они стали работать так, как задумал Фриц. Они назвались «Четыре черта» и заказали костюмы в Берлине.
Дебют состоялся в Магдебурге. Потом они переезжали из города в город. Повсюду им сопутствовал успех.
Эмэ разделась, легла в постель и долго лежала в потемках без сна, с раскрытыми глазами.
Как явственно представилось ей все, с самого первого дня...
Всю жизнь они были вместе, всю жизнь — плечом к плечу.
И вот теперь явилась Та, чужая женщина,— при одной этой мысли юная акробатка стиснула зубы в бессильной, отчаянной, чисто физической ярости.
Что нужно ей от него, этой женщине с кошачьими глазами? Что нужно ей, этой женщине с улыбкой блудницы?
Что нужно ей от него? Для чего она завлекает его, как последняя шлюха? Чтобы похитить, высосать его силу, испортить его, извести...
Эмэ кусала простыню, мяла подушку, лихорадочно шарила по постели руками.
В мыслях она без конца осыпала соперницу бессильной бранью, злобными, грубыми ругательствами, пока ее не одолевали слезы, и тут на нее снова наваливалась все та же тупая боль, которая теперь не отпускала ее никогда — ни днем, ни ночью, ни ночью, ни днем.
IV
Фриц лежит с закрытыми глазами, голова его покоится на коленях возлюбленной. Медленно, все медленнее и медленнее скользят ее пальцы по его белокурым кудрям.
Фриц продолжает лежать с закрытыми глазами, откинув голову на ее колени. Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт с франкфуртской окраины, тот самый мальчишка, не знавший отца, чья мать однажды бросилась пьяная в реку, а бабушка продала его — вместе с братом — за двадцать марок...
Значит, это и вправду он, Фриц Шмидт, он же «Чекки» из труппы «Чертей», стал любовником «дамы из ложи». Это его голова лежит на ее коленях. Это его рука тянется к ее талии. Это к его шее она приникла губами.
Это он, Фриц Чекки из труппы «Чертей».
И, приоткрыв глаза, он видит — с тем же недоуменным, блаженным восторгом — ее изящную руку, нежную, не изуродованную работой, с длинными розовыми ногтями, с восхитительной белоснежной кожей, руку, которую он так любит целовать — упоенно, подолгу...
Да... Это он — рука касается его лба.
Это он при каждом вздохе ощущает аромат ее тела, прильнувшего к нему, аромат ее одежд, легких и воздушных, как облака,— он любит касаться их руками...
Это его она поджидает по ночам у высокой дворцовой ограды, дрожа от ожидания, словно от холода. Это его она проводит к себе палисадником и за каждым кустом прижимается к нему всем телом...
Это его губы называет она своим «цветком», его объятья — своей «погибелью»...
Да, такие вот странные слова она говорит: его губы - «цветок», объятья — «погибель» ее...
Фриц Чекки улыбнулся и снова закрыл глаза.
Она заметила его улыбку и, наклонившись к нему, нежно коснулась губами его лица.
Весь во власти восторженного изумления, Фриц продолжал улыбаться.
— Как все это странно! — тихо произнес он и так же тихо повторил, чуть покачав головой: —Как все это странно!
— Что странно? — спросила она.
— Все это,— ответил он и снова затих под ее поце» луями,словно боясь очнуться от сна.
Он все улыбался и в мыслях без устали повторял ее имя, всякий раз заново удивляясь ему: одно из самых громких имен Европы, оно в свое время коснулось его слуха, словно отзвук легенды...
И снова он медленно приоткрыл глаза, и, взглянув на нее, руками схватил ее за уши, и, смеясь, как мальчишка, начал щипать за мочки, с каждым разом все сильней и сильней,— это ведь тоже дозволялось ему, и это.
Чуть привстав на своем ложе, он прислонил голову к ее плечу и с той же улыбкой начал оглядывать комнату.
Все здесь казалось ему чудом, все, что принадлежало ей: тысячи хрупких безделушек, которыми была уставлена изысканная, на тонких ножках, мебель; искусный жонглер — он то едва осмеливался к ним прикоснуться, дотрагиваясь до них так бережно, словно они могли рассыпаться в его руках; то вдруг задорно (он ведь здесь хозяин, он — Фриц Шмидт) подбрасывал кверху, как мяч, какой-нибудь драгоценный столик, или балансировал на лбу этажерку, а она хохотала, хохотала...
Развешанные по стенам картины были ему незнакомы: портреты ее предков в костюмах времен Реставрации, при шпагах и в перчатках. Иногда он вдруг начинал громко смеяться, глядя в лицо ее предкам, словно какой-нибудь уличный озорник, смеялся неумолчно и неудержимо— ведь это его, Фрица Шмидта, принимает здесь их наследница: она принадлежит ему.
И он снова начинал хохотать, а она не понимала, почему он хохочет. Под конец она спросила:
— Почему ты смеешься?
— Да так,— отвечал он, не переставая смеяться.—* Потому что все это так странно, так странно...
Он был счастлив и в то же время смущен тем, что попал в этот дом.
Тем, что он здесь — хозяин.
Он и впрямь чувствовал себя здесь хозяином: ведь она принадлежала ему. Он обладал ею. В его неотесанном мозгу крепко засела убежденность в неограниченной власти мужчины, власти над женщиной, оплодотворяемой им, мужчины, являющего собой деятельное, творческое начало, мужчины, который — прогневайся он в самый миг иссушающего наслаждения — мог бы раздавить ее своими могучими чреслами.
