— Корь, — это Манто. — Раньше люди знали, как справляться с корью. Раньше о ней и не слыхали.

— И еще шестнадцать, — вспоминала Нэнси. — С Джоном семнадцать. Все от кори. Это была ужасная зима. Самая плохая из всех.

— Мне жаль, — сказал Кашинг.

— Сейчас легче, — сказал Манто. — Конечно же, печаль осталась и будет с нами всю жизнь. Мы редко говорим об этом, потому что не хотим, чтобы ты думал, что ты занял его место. Мы любим тебя и так.

— Мы любим тебя, — мягко повторила Нэнси, — потому что ты Томас Кашинг. Из-за тебя мы меньше горюем. Том, мы обязаны тебе больше, чем можем дать.

— Мы имеем право говорить с тобой так, — сказал Манто, — конечно, это необычный разговор. Знаешь, это становится невыносимым. Ты ничего не говоришь нам, считая, что мы ничего не замечаем. Тебя сдерживает преданность. Мы видим, что ты задумал, но ты скрываешь это от нас, боишься нас встревожить. Мы боялись с тобой говорить: думали — ты решишь, будто мы хотим, чтобы ты ушел. Но теперь мы считаем, что должны тебе сказать: иди, если ты действительно хочешь этого. Мы видим, как ты все последние месяцы хотел поговорить с нами и боялся. И тебе хочется быть свободным.

— Это не совсем так, — сказал Кашинг.

— Место, откуда уходят к Звездам, — сказал Монти. — Я так и думал. Когда я был моложе, мне тоже хотелось уйти. Хотя теперь я не уверен, что смог бы это сделать. Мне кажется, что за все эти столетия мы, люди университета, заболели агорафобией… Мы так долго жили здесь, так приросли к своему городку, что никто из нас не способен уйти.

— Значит, вы думаете, что в записках Уилсона правда? — спросил Кашинг. — Что на самом деле существует Место, откуда уходили к Звездам?

— Не знаю, — сказал Манто. — И не буду гадать. С того времени, как ты показал мне эти записки, я все время думаю об этом. Не романтические мечты о том, как хорошо, если бы такое место действительно существовало, а оценка фактов и сведений. И, взвешивая все известное нам, я должен тебе сказать, что это вполне возможно. Мы знаем, что человек вышел в Солнечную систему. Мы знаем, что люди летали на Луну и на Марс. И в свете этого мы должны спросить себя: удовлетворились ли люди Луной и Марсом? Я думаю, нет. Если у них была возможность, они покинули Солнечную систему. Мы не знаем, была ли у них такая возможность, потому что последние столетия перед Катастрофой скрыты от нас. Сведения об этих столетиях убраны из книг. Люди, вызвавшие Катастрофу, хотели, чтобы воспоминания об этих столетиях изгладились, и мы не знаем, что тогда происходило. Но судя по прогрессу человечества за то время, о котором нам хоть что-то известно, мне кажется несомненным, что они приобрели возможность выхода в глубокий космос.

— Мы так надеялись, что ты останешься с нами, — сказала Нэнси. — Мы думали, может, это мимолетное желание, оно пройдет. Но теперь нам ясно, что это не так. Монти и я не один раз говорили об этом. Теперь мы убеждены, что ты почему-то хочешь уйти.

— Меня беспокоит одно обстоятельство, — сказал Кашинг. — Вы, конечно, правы. Я старался набраться храбрости, чтобы поговорить с вами. И не решался. Но каждый раз, как я принимал решение не уходить, во мне что-то протестовало. Меня беспокоит, что я не знаю причины этого. Я говорю себе, что хочу увидеть Место, откуда уходили к Звездам, но есть в глубине еще что-то. Может быть, это дикая кровь говорит во мне? В течение трех лет до того, как постучаться в ворота университета, я был диким лесным жителем. Мне кажется, я говорил вам об этом.

— Да, ты говорил нам.

— Но вы никогда не расспрашивали. А я не рассказывал.

— Тебе и не нужно рассказывать, — мягко сказала Немей.

— Теперь нужно. Рассказ будет недолгим. Нас было трое: моя мать; дед, отец матери; и я. Был и отец, но я его почти не помню. Большой человек с черными усами, которые кололись, когда он целовал меня.

Он не думал об этом многие годы, вернее заставлял себя не думать, но теперь вдруг увидел все ясно, как днем. Маленький овраг, отходивший от Миссисипи в холмистой местности, что в неделе ходьбы к югу. Маленький ручеек с песчаным дном бежит по лугам, стиснутым крутыми утесами; ручей питает источник, пробивающийся из земли у начала оврага, где смыкаются холмы. Рядом с источником стоял дом — маленький дом, посеревший от старости, и этот мягкий серый цвет превращал его в тень меж холмами и деревьями, так что его невозможно было разглядеть, если не знаешь, что дом здесь, не увидишь его, пока не наткнешься. На небольшом расстоянии находились еще два маленьких серых строения, которые так же трудно было рассмотреть, — полуразрушенный сарай, где помещались две лошади, три коровы и бык, и курятник, почти обвалившийся. Ниже дома находился огород и участок картофеля, а выше, в маленькой долине, отходящей от оврага, — небольшое поле пшеницы.

Здесь он прожил свои первые шестнадцать лет, и за все время он мог вспоминать едва ли больше десятка случайных посетителей. Близких соседей у них не было, и место это находилось в стороне от дорог, по которым ходили бродячие племена. Это было спокойное, много лет дремавшее место, но красочное, окруженное морем диких яблонь, слив и вишен, которые буйно цвели каждую весну. А осенью дубы и клены пламенели ярко-красным и желтым огнем. Весной и летом холмы покрывались красными и фиолетовыми цветами лилий, турецкой гвоздики и венериного башмачка. В ручье водилась рыба, да и в реке ее было много. Но большей частью они рыбачили в ручье; тут можно было без особых усилий поймать прекрасную форель. Водившиеся во множестве кролики представляли легкую добычу, а если двигаться незаметно и целиться метко, можно было сбить стрелой куропатку и даже перепела, хотя перепелы были слишком маленькой и быстрой целью для стрелы. Но Томас Кашинг иногда приносил домой и перепела. Он научился стрелять из лука, едва начав ходить, учил его дед, сам прекрасно стрелявший. Осенью еноты спускались с холмов, чтобы поживиться на их поле, и хотя они уносили часть урожая, они дорого платили за это своим мясом и шкурами, которые были гораздо ценнее зерна. Потому что в конуре всегда ждали собаки, иногда одна или две, иногда много; и когда появлялись еноты, Том с дедом спускали собак, которые выслеживали енотов и загоняли их на деревья. Том взбирался на дерево с луком в одной руке и двумя стрелами в зубах, он поднимался медленно, отыскивая енота, который цеплялся за ветку где-то над ним, вырисовываясь на фоне вечернего неба. Подъем требовал сноровки, да и стрелять, прижимаясь к стволу, было нелегко. Иногда еноту удавалось уйти, но большей частью нет.

Именно деда он сейчас помнил лучше всего — всегда стариком, с седыми волосами и бородой, острым носом, злыми косыми глазами, потому что он был злой человек, хотя никогда не был злым с Томом. Старый и крепкий богохульник, отлично знавший лес, холмы и реку. Богохульник, отчаянно бранивший болящие суставы, проклинавший судьбу за свою старость, который не выносил ничьей глупости и высокомерия, кроме собственных. Фанатик, когда дело касалось инструментов, оружия и домашних животных. Он нещадно бранил лошадей, но никогда не бил их и всегда тщательно за ними ухаживал — потому что получить новую лошадь было трудно. Конечно, ее можно купить, если знаешь, куда пойти; или украсть, и кража, как правило, была легче покупки, но и то и другое требовало больших усилий и времени и таило в себе опасность. Нельзя попусту использовать оружие. Нельзя без пользы тратить стрелы. Стреляешь в цель, чтобы доказать свое искусство, или стреляешь, чтобы убить. Учишься пользоваться ножом и бережешь его, потому что добыть нож очень трудно. То же самое с инструментом. Закончив пахать, очищаешь и смазываешь плуг и прячешь его под крышу, потому что плуг нужно беречь от ржавчины — он должен служить много поколений. Упряжь для лошадей всегда должна быть смазана, почищена и содержаться в порядке. Закончив окучивать, вымой и высуши мотыгу, прежде чем убрать ее. Закончив жать, вычисти и наточи серп, смажь его и повесь на место. В этом не должно быть ни небрежности, ни забывчивости. Это образ жизни. Уметь обращаться с тем, что имеешь, заботиться о нем, беречь его от порчи, использовать правильно, чтобы не причинить ему никакого вреда.