Чтобы придать более весу этим прокламациям, пьемонтские демократы составили в Альбе комитет, который также делал воззвания пьемонтцам и ломбардцам, угрожая одним, ободряя других.
Успех превзошел мои ожидания. Столица пришла в трепет и беспорядок. Двор, сожалея, что не воспользовался прежде удобным случаем отстать от коалиции, почувствовал теперь, какой опасности подвергает его наше быстрое приближение, могущее возбудить приверженцев демократии, которых было так много и в Турине, и в других городах Пьемонта. Страх увеличивал пред ним опасность его положения. Хотя Больё шел из Акви в Ниццу на соединение с Колли, но двор, вероятно не знал этого и, думая, что он лишен уже всякой помощи, решился отдаться на произвол наш. Ко мне прислан был адъютант от имени короля просить мира. Это меня обрадовало. Я знал, что еще в конце минувшего года туринский двор хотел было вступить в союз с нами, увлекаемый посредничеством Испании. Тот же вопрос, повторенный при приближении войск моих, встретил сильное сопротивление со стороны маркиза Альбарея и министерства; но кардинал Коста, apxиепископ туринский, увлек большинство мнений, и склонил короля к миру. Слова архиепископа произвели то, чего не могли произвести ни политические, ни военные доводы маркиза Сильвы.
Поспешность Туринского двора не только льстила моему самолюбию и надеждам, но еще вывела меня из больших затруднений. Успехи наши были блистательны; но грабеж, нераздельный с недостатком в продовольствии, дурно расположил к нам поселян пьемонтских, и ослабил дисциплину в моей армии. Если бы король, притянув с Альпов часть войска принца Кариньяно, держался в Турине, как Виктор Амэдей в 1706-м году, и если бы австрийцы, подкрепленные гарнизонами, остававшимися в Ломбардии, поддержали его, я мог бы быть отброшен к морю и приведен в отчаянное положение. Полагая даже, что я удержался бы в Пьемонте, остановленный крепостями, каковы Турин и Александрия, и лишенный средств осаждать их, я не мог бы сделать шагу далее; а между тем, подкрепления с Рейна, усилив армию неприятельскую до ста тысяч человек, заставили бы меня очистить Италию. Быстрота моего вторжения и прокламации, приводившие в трепет моих неприятелей, спасли меня.
Мир с Пьемонтом почти решал судьбу всей кампании. Если я один разбил две соединенный армии, то, что же мог сделать Больё, лишенный союзников, между тем как я был подкреплен частью альпийской армии под предводительством Келлермана? Жребий Италии был почти решен, и воображение уже представляло мне эту прекрасную страну в моей власти. Тогда-то впервые почувствовал я себя выше обыкновенных полководцев, и приподнял завесу моей будущности. Я уже жил в истории.
Так как мне не дано было права заключать мир, то нужно было ожидать, пока утвердят его в Париже; но, чтобы не упустить своей добычи, я заключил перемирие, которое могло считаться за предварительный мирный договор и давало мне возможность расположиться в сердце Пьемонта, заняв Кони, Александрию и Чеву. Король обязывался отстать от коалиции, и действительно послал в Париж графа Ревеля для окончательного утверждения мира. Желая нетерпеливо ускорить ход этого дела, я даже дал заметить графу Сен-Марсану, посланному ко мне из Турина, что вовсе не намерен разрушать престолы и алтари, но напротив, готов защищать их, если они захотят только обратиться к нам с дружественным расположением; одним словом, я дал, ему почувствовать, что Пьемонт скорее приобретет себе вознаграждение от союза с Францией, нежели от двора венского.
В две недели я успел сделать более, нежели прежняя итальянская армия в четыре кампании: но надежды мои еще не свершились. Исторгнуть эту классическую страну из рук германцев, уничтожить старинную поговорку, называвшую этот очаровательный край гробницей французов, было целью, достойной меня; я тем сильнее желал достигнуть ее, что перемирие передавало мне в жертву Больё, слишком слабого, чтобы удержать меня в Ломбардии, невзирая на подкрепления, которые он мог найти в ней.
На другой день после заключения перемирия я двинул четыре дивизии свои на Александрию. Больё успел уже перейти По в Валенции, и разрушил за собой мост. Главный силы австрийские расположились на Огоньо, в Валледжио, выдвинув, отряды на Сезию и левый берег Тессина.
Чтобы обмануть Больё на счет моих намерений, я поставил в число условий перемирия с Пьемонтом, чтобы мне позволено было перейти По в окрестностях Валенции. Эта хитрость достигла своей цели. Больё думал, что я стану атаковать его с фронта на Тессине, и устремил все свое внимание на пространство между Огоньо и Валенциею, чтобы поддержать его в этом мнении, я двинул отряд к Сале, как будто с намерением переправиться через По в Камбио. Маскированная этим армия моя быстро спустилась вниз по реке, и 7-го мая мы были в Пьяченце. Чтоб ускорить движение и не дать неприятелю времени разгадать мои намерения, я сам вел авангард; дивизии наши следовали эшелонами за мною. Нужно было быстро выполнить эту переправу, чтобы неприятель не успел ей воспротивиться; но По, не уступая в ширине и глубине Рейну, остановила наше стремление: не имея средств устроить мост, нужно было довольствоваться судами, найденными в окрестностях города. Ланн(12) с авангардом переправился первый. У австрийцев на противоположном берегу было только два эскадрона, и в несколько минут они были опрокинуты. Переправа продолжалась беспрепятственно, но чрезвычайно медленно. Если бы у меня были понтоны, я бы уничтожил тогда же всю неприятельскую армию; необходимость переправляться небольшими частями спасла ее. [Генерал Жомини, описывая этот поход, говорить, что мне лучше было сил переправиться и Кремоне, нежели в Пьяченце. Мост в Кремоне действительно выгоднейший по всему протяжению реки для наступающего, потому что более других выдается вперед к неприятелю, тогда как мост к Пьяченце совершенно лишен этой выгоды; но зато для достижения Кремоны я должен был обратить тыл свой к неприятелю, и сама Кремона, стоя на той стороне реки, при малой защите, могла сделать большое сопротивление переправе, тогда как Пьяченца, расположенная по эту сторону, дает все выгоды наступающему.]
Я воспользовался двухдневной переправой, во время которой оставался в Пьяченце, и заключил перемирие с герцогом Пармским(13), заставив его заплатить около 10 миллионов, дать мне амуницию, лошадей для артиллерии и кавалерии, и значительный запас провианта для походных магазинов; а что всего важнее, я приобрел тут большое число превосходных произведений по части живописи и ваяния, выбранных мной в галереях герцога. Герцог Моденский бежал Венецию; учрежденное им временное правительство поспешило заключить мир на таких же условиях.
Меня упрекают в том, что условия эти были слишком тягостны, особенно для герцога Пармского, который, как инфант Испании, заслуживал более снисходительности. Но он перед этим не хотел и слышать о перемирии, даже после побед моих при Монтенотте, и поэтому мне нужно было наказать его за упорную привязанность к врагам республики. Больё, узнав, наконец, о моем движении, пошел к Пьяченце с намерением воспротивиться переправе; но, вместо того, чтобы ударить всеми силами на ту часть войск наших, которая уже перешла на левый берег, он уперся своим левым флангом в Адду, придерживаясь Тессины правым крылом; 8-го мая генерал Липтай(14), командовавший левым флангом его, занял Фомбио, напротив моего авангарда. Я не сомневался в том, что Больё с главными силами шел вслед за ним, и потому мне нужно было, не теряя движением, времени, напасть на него, пока он был один. Я приказал генералу Ланну произвести атаку, и она исполнена была с той стремительностью и с тем редким мужеством, которые прославили потом Ланна на военном поприще. Липтай был разбит, отрезан от Больё и отброшен на Пиццигетон.
Ночью Больё прибыл на место битвы, и его передовые отряды показались в Кодоньо, где стояла дивизия Лагарпа. В первую минуту от неожиданности произошел беспорядок на аванпостах, и в суматохе Лагарп был убит своими.
