Как только двойной мир с Австрией и Пруссией восстановил, хотя на некоторое время, спокойствие в Европе, я поспешил возвратиться во Францию, где дела, не менее важные, требовали моего присутствия.
Возвращение мое в Мюнхен было истинным торжеством. Со времен Карла-Теодора(2), союзника Людовика XIV, с тех пор, как Австрия покушалась в 1778 году овладеть их Отечеством, баварцы сохраняли непримиримую ненависть к честолюбивому Венскому кабинету: они встретили меня с такою чистосердечною, такою трогательною радостью, какой никогда еще, ни в ком не встречал я. Народ, видя, как много королевская корона, которою я увенчал любимого им государя, увеличивала его могущество и внешнее к нему уважение, ясно понял различие моих поступков с действиями Австрии.
Несколько старых пушек, отнятых у курфюрстских войск в 1703 году и найденных в Венском арсенале, были по моему приказанию препровождены в Мюнхен с несколькими австрийскими орудиями, взятыми в возмездие. Их везли со всеми военными почестями. Патриотический порыв одушевил баварцев во всех концах государства.
Я воспользовался этим расположением Баварии, чтоб укрепить наши сношения родственным союзом. Принц Евгений, вице-король Италии, соединился браком с принцессою Амалиею, старшею дочерью Баварского короля, а Бертье, которого я вознес на степень владетелей, дав ему княжество Невшатель, вступил в брак с племянницею короля(3).
Пребывание мое в Мюнхене было ознаменовано большими празднествами; общая радость достигла высочайшей степени. Я не ожидал такого лестного приема при Вюртембергском дворе, где курфюрст, государь, имевший твердый характер, не питал к нам подобного расположения. Он уступил только силе, присоединившись к нам в начале похода, хотя по матери он был дядя императору Александру. Положение его владений побудило меня поступать с ним также, как и с Баварским королем: я с достаточною вероятностью полагал, что возведя его на трон, привяжу его к себе неразрывными узами. Я не ошибся в этом расчёте.
Возвращение мое представляло непрерывную цепь торжеств: в особенности вид моста в Келе представлял удивительную картину по необыкновенному стечению народа на обеих сторонах Рейна. Людовик XIV сказал, что нет более Пиренеев; я с большею основательностью мог сказать, что граница Рейна между Францией и Германией уже не существует. Мне предшествовала в столицу депутация сената, прибывшая в Вену для поздравления меня с двумя победами, подобных которым не было в летописях Франции, и которые так славно омыли стыд поражения нашего флота при Трафальгаре. Мне приготовляли в Париже блистательный прием; я въехал ночью, чтоб избавиться от торжеств, мне назначенных, которые я так хорошо умел устраивать, когда мои виды того требовали.
Новые работы ожидали меня в Париже. В то самое время, как я утверждал могущество и славу Франции на основаниях, казавшихся незыблемыми, спокойствие государства едва не рушилось странным банкротством. Барбе-Марбуа, употребив 140 миллионов на испанские делегации на Вера-Крус, ошибочным расчетом подорвал государственную казну, и для покрытия текущих расходов, должен был прибегнуть к банку, который в свою очередь был введен в затруднительное положение и его билеты, выдержавшие все бури революции, до того потеряли кредит, что испуганная толпа окружала ворота банка, требуя уплаты. Никогда положение Финансов не было в таком странном положении. Прибыв в 9 часов вечера в Тюильри, я провел ночь в поверке общественной казны, и собранный на другой день в 11 часов утра Финансовый совет должен был придумать средства к отвращению зла. Я тогда еще не имел тайной казны в Тюильрийских подвалах: надобно было открыть источники для удовлетворения первых требований: к счастью нам это удалось; доверие мало по малу было восстановлено и Париж отделался одним страхом. Это мне доказало, что политическое величие государства не может служить мерою его кредита и что необходима особая казна для непредвиденных обстоятельств.
Этот перелом повлек за собою новые политические соображения: великие события, ознаменовавшие поход 1805 года и на суше, и на море, совершенно изменили взаимное положение двух соперниц, оспаривавших друг у друга всемирную торговлю и первенство. Трафальгарский день довершил владычество англичан на морях; чтобы уравновесить их могущество, надобно было создать новую систему.
Старинная поговорка: «владыка морей, владыка земли», как ни странна с первого взгляда, но нельзя отвергать, что она, по крайней мере, отчасти справедлива, припомнив, чего достигали самые мелкие государства посредством флота, и как быстро распространилось владычество римлян, когда они освободились от соперничества с Карфагеном. Открытие Америки и изобретение компаса удвоили важность флота. Могущество, которого достигли мореплаванием Голландия, Испания и Англия утвердило эту поговорку.
Высоко ценя влияние, приобретаемое владычеством на морях, я однако же справедливо полагал, что это влияние происходит от несогласия держав твердой земли; что при согласии их поверье сделается ложным. Зная, что Франция никогда не достигнет высшей степени счастия и могущества, если не будет в состоянии, по крайней мере, бороться с Англией на морях, я уже употребил все возможные средства, чтобы восстановитъ наш флот и извлечь из побед Ульмской и Аустерлицкой средства спасти Америку, освободить Индию и набавить Европу от ига, подавлявшего ее торговлю.
Со времен моей египетской экспедиции могущество англичан в Индии утроилось: падение Типпо-Саиба, а еще более уничтожение Синдхии и берарского раджи (Рагходжа II Бхонсле), побежденных Лейком и Уэлсли при Дели, Ласвари и Ассайе, наконец покорение раджей буртпурского и голкарского возвысили могущество английской компании до 40 миллионов жителей и до 200 000 регулярных войск, частью сипаев, частью европейцев. Англия угрожала покорить всю Азию. Вся Европа принималась за оружие, чтобы не дать Франции присоединить несколько Апениннских долин, и никто не думал поставить преграды увеличению английского могущества на востоке и в Мексиканском заливе.
Для достижения моей цели мне были необходимы время и мир; но мир на таких условиях, которые не лишали бы меня средств успеть в желаемом; он должен был быть блистателен. Трудно было надеяться на подобный мир, вспомнив о сильной ненависти, которую возжигали против меня возгласы английских журналов, которых неизбежным следствием было возбуждение в душе моей чувства непримиримой вражды, чувства, мне не свойственного. Я не поклялся, подобно Ганнибалу, в вечной войне против врагов моего Отечества; но я должен был отмстить за личные обиды, причиною которых было английское правительство. Я чувствовал, что равно ненавидели и Францию, и меня самого, и что следовало готовиться к борьбе бесконечной; что оставалось, или пасть, или достигнуть моей цели: будущее величие Франции, моя честь и спокойствие равно от этого зависели.
Не имея возможности бороться с Англией ни посредством больших флотов, ни посредством высадки, я решился наносить ей удары, где только было возможно. Видя, как много вреда мог сделать Вильнёв в Антильском море, я приказал половине нашего Брестского флота отплыть в двух эскадрах: одна, под начальством Вильоме, должна была поспешить на помощь к мысу Доброй Надежды и доставить туда французской гарнизон; другая, под предводительством Лейссега, должна была сделать тоже в Санто-Доминго, где генерал Ферран выдерживал один в продолжение трех лет нападения негров и цветных. Исполнив это, они должны были держаться в море, и стараться брать призы. Вторая эскадра пришла на место назначения с вспомогательными войсками, и высадила их; но, атакованная адмиралом Дакуортом(4) на рейде, где занималась починкой кораблей, она была взята врасплох: прекрасный корабль «Империал», атакованный тремя английскими, был совершенно разбит, и его посадили на мель, чтоб не отдать неприятелю. «Диомеда» постигла та же участь; три другие корабля сделались добычею англичан.
