В образовании моей власти все должно было быть новым, чтобы всякий род честолюбия мог найти для себя пищу; однако ж, в этом образовании не было ничего определенного. Теоретики, которые во всем ищут определительности, скажут, что это была ошибка; но, напротив, в этом то и было главное достоинство нового образа правления, который был не что иное, как диктаторство, скрытое под иными формами, и более всякого другого соответствовал времени перелома и переворота в порядке вещей. Быть может, я сделал бы лучше, если бы прямо присвоил себе звание диктатора; тогда каждый мог бы оценить мою власть, и это было бы лучше. Диктаторство имело ту выгоду, что не допускало делать предложений на счет будущего, могло остановить волнение мнений и устрашить неприятеля, показав ему твердую решимость Франции; но самое название оскорбляло еще слух и время для учреждения определительного порядка вещей еще не приспело.

Но, если я, по уставу конституции, был только первым чиновником республики, зато мой жезл был меч, страшнее сабли Скандербека(6). Трудно было согласить мои конституционные права с тем влиянием, которое давали мне сила моего характера и моя слава. Просвещенная часть народа, чувствовала это так же как и я; и потому дела не могли оставаться в прежнем положении; все само собой готовилось к переменам, которые должны были иметь целью силу и твердость государства.

Я нашел более ласкателей, нежели желал; передние мои были полны, и я нисколько не беспокоился на счет утверждения моей власти. Положение Франции внушало мне более опасений. Несмотря на возможность удачи, я посчитал нужным просить мира. В то время мне нетрудно было на это решиться; мир был бы для меня счастьем, а предшествовавшие бедствия произошли не от меня. Если бы я стал просить мира несколько позже, я бы унизился в общем мнении.

Питт отверг мои предложения, и сделал величайшую ошибку; потому что это мгновение было, может быть, единственное, в которое союзные державы могли с уверенностью заключить мир с Францией. Требуя мира, она признавала себя побежденной, а народы легко оправляются от всех бедствий, кроме необходимости склониться под иго превратности счастья.

Английский министр [Гренвилль] отказом своим заставил меня открыть себе обширнейший круг действия, и этим помог мне распространить владычество над всей Европой. Форма отказа была так же необыкновенна, как и самые причины его. Я обратился непосредственно к английскому королю; письмо мое осталось без ответа; а секретарь министерства иностранных дел написал Талейрану ответ, в котором говорил, что возвращение Бурбонов во Франции есть единственное средство для окончания беспокойств в Европе.

Странно было видеть, что правительство, которое, два раза договариваясь в Лилле, признавало республику и Директорию, впоследствии не хотело вступить в переговоры с правлением, более твердыми прославленным победами. Конечно, шаткое правление Директории более нравилось Англии, находившей свои расчеты во всех наших бедствиях.

Предлагая Англии мир, я в то же время старался сблизиться с Россией. Император Павел I негодовал на неудачи, которые его войска претерпели в Голландии, и приписывал их англичанам; Суворов жаловался на австрийских генералов, которые очистили малые кантоны в то самое время, когда он производил свое смелое движение. Оскорбленный действиями их, принудившими его к гибельному, хотя и славному отступлению, он имел неудовольствия с эрцгерцогом Карлом, вследствие которых российская армия отделилась от австрийской и вступила в Баварию.

Я воспользовался этим случаем, чтобы примириться с императором Павлом I. Без обмена и выкупа я возвратил ему от 5 до 6000 человек пленных, одев их, как говорится, с ног до головы; этот поступок произвел желаемое действие; правда, что между нами не было заключено никакого договора; но русские не принимали более участия в коалиции, и армия их вскоре после того отступила в Польшу. Хотя сила этой армии простиралась только от 30 до 35 000, но, тем не менее, отступление было решительным событием.

Заставят ли меня упорно вести войну отказы Англии и Австрии? Хотя действия на твердой земле Европы более всего обращали на себя мое внимание, но, тем не менее, я не забывал армии, недавно мною оставленной, и необходимых для усиления ее морских вооружений.

Между тем великие события совершались на востоке; в то самое время, когда я снял осаду Сен-Жан-д'Акра, пал старинный союзник наш в Индии Типпо-Саиб, английское министерство, получив достоверное известие о высадке моей в Египет, сосредоточило все бывшие в его распоряжении силы в устье Таго, в Гибралтаре и других гаванях, в со всевозможной поспешностью отправило морем в Индию до 5000 человек.

Маркиз Уелльслей решился немедленно воспользоваться этим подкреплением, для нанесения Типпо-Саибу решительного удара и тем лишить нас могущественной опоры, которую этот мусульманский военачальник представлял нам в самом центре Индостана. Обезопасив себя союзом Низама и нейтралитетом Синдияха и Мараттов, непримиримых врагов мусульман, англичане под командой генералов Харриса, Стюарта(7) и Уелльслея (впоследствии Веллингтона) напали на владения султана, и после нескольких более или менее упорных дел осадили Серингапатам, пробили брешь, и взяли город после знаменитого, но весьма некровопролитного приступа 3-го мая 1799 года. Верный своей славе, Типпо-Саиб пал под развалинами своего чертога, и владения его были разделены между компанией и ее приверженцами. Этот важный и решительный удар, и вероятность скорого падения Мальты, блокированной уже два года, делал положение нашей армии в Египте сомнительным, но однако ж еще не отчаянным.

Я приказал Гантому отплыть туда из Бреста с войсками, оружием и амуницией. Так как испанский флот еще не вышел из этой гавани, в которую он возвратился вместе с адмиралом Брюи, а голландский еще не совсем оправился от поражения при Кампердюине, то я не имел средства предпринять на море, что-нибудь решительное. Ирландия не могла уже представить нам тех выгод, как во времена Директории. Высадка небольшого отряда генерала Юмбера заставила Англию сделаться внимательнее, и лондонский кабинет, чтобы избавиться от постоянных беспокойств в этой стране, сосредоточил там сильную армию под командой лорда Корнуолисса [Чарльза]; более 40 000 человек были туда переправлены; инсургенты, обманутые обещаниями, которых мы не умели выполнить, большей частью сложили оружие. На Сан-Доминго дела приняли с 1796 года более выгодный оборот: там Туссен-Лувертюр со своими неграми принял сторону республики, восстановил порядок на плантациях, взял верх над белыми и запер англичан в Сен-Марке, где генерал Мэйтленд, отчаявшись победить его, предложил признать его государем Гаити. Директория отправила к нему Эдувиля(8); но коварный и недоверчивый Туссен принудил его силой возвратиться во Францию; таким же образом отверг он предложения наших неприятелей в надежде избежать явного разрыва с нами, и притворно показывал совершенную преданность республике. Гваделупа хорошо держались; Мартиника уже шесть лет находилась в руках англичан: голландские колонии Суринам и Эссеквибо на твердой земле Южной Америки и остров Кюрасао также подпали под власть их.

Если морская война представляла деятельности моей мало надежды на успех, то тем более занимала меня война на твердой земле. Итальянская армия уменьшилась до 30 000 и была оттеснена к скалам генуэзским; 10 000 человек охраняли береговые Альпы и Дофине. Рейнская армия, силой более 100 000 человек, была расположена на кантонир-квартирах в Альзасе и Швейцарии, от Страсбурга до Шафгаузена.

Войска наши не осмеливались снова перейти Альпы ввиду превосходящих сил неприятеля, сосредоточенных в долине реки По; однако ж нам необходимо было или в одно и тоже время ворваться в Италию и Германию, или нанести на Дунае такие решительные удары, чтобы, предписывая Австрии мир, можно было снова приобрести полуостров. В Вене мы должны были взять обратно Мантую, Алессандрию и Милан; таков был план мой.