Финансы были расстроены, кредит подорван; слабое вспоможение доставленное вынужденным займом, ничего не исправило, и эти ненавистная мера возбудила только всеобщее негодование, не покрыв недоимка финансов.
Слабость правительства и ошибочные постановления его равно содействовали к падению Франции. Я опять нашел в ней полное безначалие. Всякий хотел спасать отечество и предлагал свои планы. Мне сообщали их, и я скоро заметил, что при всех этих предположениях не было ни одного человека, способного счастливо исполнить их и дать им соответственное направление. Итак, я должен был сделаться опорой для всех, почитавших перемену во Франции необходимой. Они все надеялись на меня, потому что им был нужен меч. Я же ни на кого не надеялся, и потому ничто не препятствовало мне избрать тот план, который наиболее согласовался с моими собственными видами.
Счастье вручало мне кормило правления. Мне было назначено быть не предводителем переворота: эта роль была уже мала для меня; но полным распорядителем, властелином его. Мне предстояло решить будущую судьбу Франции, а может быть и всей вселенной.
Правление директории клонилось к концу. Ее должно было заменить грозной, внушающей уважение властью, а для этого необходима была слава военная. Директория могла быть замещена только мной или анархией. Франция не могла колебаться в этом выборе, и я должен был покориться общественному мнению.
Республиканцы, принявшие меня сначала с восторгом, скоро сделались ко мне недоверчивее. Они замечали начала диктатуры во власти, которую мне хотели вверить, и составили партию против меня. Самое присутствие Сийеса не могло их успокоить. Хотя он взял на себя начертать конституцию; но якобинцы более страшились моего меча, нежели надеялась на расчетливое перо бывшего аббата.
Тогда все партии собрались под двумя знаменами: на одной стороне были республиканцы, сопротивлявшиеся моему возвышению, на другой вся Франция, желавшая его. Однако же государственный удар и действие штыков были необходимы для произведения переворота 18-го брюмера. Я надеялся некоторое время, что нам удастся совершить его, не прибегая к крайним мерам. Знак к началу был подан в совете старейшин, где мы имели на своей стороне всех умеренных и образованнейших людей, уступчивых и гибких честолюбцев, и наконец, нескольких ученых законодателей, настоящих алхимиков политики, искавших совершенного равновесия властей в государстве, как философского камня. Но, ожидая сильной оппозиции, мы согласились со смотрителями определенной для заседания залы, принадлежавшими также к заговору, назначить 18-го брюмера (9-го ноября) чрезвычайное собрание в 8 часов утра, соблюдая притом ту предосторожность, чтобы члены, могущие более прочих восстановить против нас мнение своих товарищей, были уведомлены об этом несколько позже. Как только собралось достаточное большинство в 150 членов, тотчас же положено было перевести совещательные собрания в Сен-Клу, где они были более безопасны от демагогов и приверженцев Директории, если бы те или другие покусились привлечь на свою сторону жителей столицы. Вместе с тем мне было поручено главное начальство над войсками и дана необходимая власть, чтобы выполнить это перемещение и обеспечить безопасность как общественную, так и совещательных собраний.
Поручение это само по себе было уже ударом государственным, потому что, если совет старейшин имел право переменить местопребывание собраний, он не был вправе раздавать военные места. Все необходимые меры были взяты в точности. Совет пятисот, извещенный о декрете перемещения заседаний, начинал уже роптать; но президент его Луциан объявил заседание закрытым и назначил следующее на другой день в Сен-Клу. До сих пор я разделял главную роль с Сийесом; но, приняв начальство над войсками, я расположил главную квартиру мою в Тюильри, и тотчас же сосредоточил там 8 000 ч. Я сделал им смотр и произнес речь. Важнейшие посты были вверены преданнейшим генералам. Все недовольные Директорией спешили под мои знамена и просили употребить их; Моро был из первых. Высокопарными прокламациями требовалось от жителей Парижа спокойствия и доверенности к любимцу счастья и побед: я обещал им благоденствие отечества, и мог выполнить обещание, потому что половина поля сражения уже была в моей власти. Я послал к директорам Баррасу, Гойе и Муленю повелительное предложение подать в отставку; военные решились повиноваться; но адвокат сопротивлялся. Баррас доставил мне просьбу об увольнении через своего секретаря, вероятно в той мысли, что я, из уважения к нашим прежним отношениям, дозволю ему принять значительное участие во вновь образуемом правлении; но я слишком хорошо знал Барраса, чтоб взять его в товарищи. Посланный его прибыл в комитет, который был составлен нами в Тюильри, из части совета старейшин и меньшей половины директории (Cийеса и Рожера Дюко(1)), и в котором находилась большая часть начальников войск. Я чувствовал, что эта минута была очень выгодна, чтобы произвести сильное впечатление на войска и присутствующих, и потому, дав довольно сухой ответ посланному Барраса, я прибавил громко:
«Что сделали вы из этой Франции, которую я вам оставил в таком блистательном положении? Я оставил вам мир, и нахожу войну; оставил вам победы, и нахожу одни поражения; оставил миллионы Италии, и нахожу везде угнетения, грабежи и бедствия. Что сделали вы из сотни тысяч французов, которых всех я знал, которые все были моими сподвижниками в победе и славе? Их уже нет!.. Подобный ход дел не может продолжаться… Еще три года и он доведет нас до деспотизма! Время, наконец, отдать защитникам отечества ту доверенность, на которую они приобрели столько права. По мнению некоторых бунтовщиков, мы враги республики; мы, которые утвердили ее нашими подвигами и нашим мужеством: пусть все любят свое отечество так, как эти храбрые, изувеченные, на службе республики».
На следующий день, законодатели отправились в Сен-Клу в сопровождении пяти тысяч войска, занявшего все выходы и ворота замка. Совет старейшин имел заседания свои в старой галерее и в оранжерее. Необходимые приготовления этих комнат позволили открыть заседание не прежде двух часов пополудни, и дали время начальникам республиканской партии условиться в плане сопротивления или, лучше сказать, нападения. Заседания открылись самым бурным образом. Я вошел сперва к старейшинам, доказал им существование заговора, объявив им сделанные мне Баррасом и Муленем открытия, на счет предполагаемого ими государственного переворота и требовал принять решительные меры для спасения республики. Мне противопоставляли конституцию, но я убедил их, что она, нарушенная несколько раз, была уже не что иное, как пустой звук, которым партии по очереди пользовались для выгод своих. Наконец, предложив старейшинам исполнить ожидания Франции, я присовокупил:
«Мне ли страшиться мятежников, когда я бестрепетно боролся против внешних врагов республики? Если я действую коварно, будьте Брутами(2), пронзите грудь мою, к вам обращаюсь, храбрые гренадеры, меня сопровождающие и стоящие вокруг этой ограды! Пусть в таком случае эти штыки, которые столько раз доставляли нам победу, пусть эти штыки, говорю я, вонзятся в грудь мою! Но, если какой-нибудь оратор, подкупленный иностранцами, осмелится произнести грозное слово: «Вне закона!» Пусть обрушится на его главу ваше мстящее оружие. Помните, что меня сопровождают бог счастья и бог войны».
Я говорил, как Магомет сеидам. Хотя я обратился в воззвании к моим гренадерам, но оно явно относилось к членам оппозиции; впрочем, я не мог думать о пощаде в начатой мною борьбе; я должен был или выйти из неё победителем, или поплатиться головой. Должно прибавить, что со стороны старейшин я и не опасался значительных препятствий; страшнейшие противники мои заседали в совете пятисот.
При открытии заседания этого совета один из секретарей, Годен, сделал предложение составить комиссию из семи членов, чтобы до закрытия заседания донести об опасностях, угрожающих общественному благоденствию и представить для устранения их соответственные меры. Общий крик заглушил его голос. Дельбрель(3) стал требовать, чтобы, прежде всего, представители возобновили клятву свою в сохранении конституции III года; предложение его было единодушно принято. Луциан должен был, вероятно, против его желания, присягнуть первым. Республиканцам удалось возбудить мгновенный восторг и увлечь тех, которым заговор не был известен. Но они не сумели воспользоваться этою выгодой; вместо того, чтобы объявить отечество в опасности и принятием какой-нибудь решительной меры заставить, может быть, и совет старейшин раскаяться в ошибке, они провели три часа над присягою и бесполезными прениями об отставке Барраса.
