Рота видела все это, рота как-то шла, двигаясь во втором эшелоне походным порядком по такой вот насыпи, вдоль которой валялась телеграфная линия с десятком проводов. На одной станции паровоз с крюком попал под нашу бомбежку, был сброшен с рельсов, и все приспособление можно было хорошо рассмотреть. Подвешенный к мощной стальной раме крюк напоминал коготь того коршуна, который держал круг со свастикой.
Больше всех в отделении всему этому поражался Веня, наверное, потому, что он с детства слышал только слова: «строить», «создавать», «возводить». А здесь все было из категорий разрушения.
- Ну и ну! - говорил он.- Ну и ну! Ведь это только подумать надо! Если бы мой отец видел все это, он бы… он бы с ума сошел! Да, Андрюша. Да. У него бы,- Веня сделал ладонями круговые движения перед лицом: - У него бы все перевернулось в голове.
Числа двадцатого сентября их неожиданно оттянули в тыл, дали вволю отоспаться, помыли, сменили им белье, а у кого было особо рваное - и обмундирование, и хорошо кормили - ешь не хочу! Им даже показали концерт московских артистов. Певица пела «Синий платочек», певец «Землянку», «Темную ночь», а чтица-декламатор с пафосом прочитала рассказ Алексея Толстого «Армия героев» и стихи Симонова: «Жди меня», «Презрение к смерти», «Убей его!».
Сильнее всего действовало, конечно, стихотворение «Убей его!». В своем выступлении чтица его оставила под занавес.
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты в люльке, качаясь, плыл…
Выступали артисты на «студебеккере», борта у которого были опущены, так что получилась как бы небольшая открытая с трех сторон сцена, приподнятая над землей. Довольно большая поляна была окружена старыми соснами, они росли плотно, смыкаясь кронами, и на поляне от этого создавался резонанс, даже эхо, так что все было прекрасно слышно даже тем, кто завалился под соснами.
Чтица была рослой, плотной, пышноволосой, в театральном серебристом платье с вырезом наподобие червового туза, дамой лет тридцати с сильным, хорошо поставленным голосом. Каждое слово стихотворения звучало как бы отдельно - так четко, ударно она его произносила, - но в то же время все они складывались в литые предложения, а предложения в строфы.
Чтица распахивала руки, а ладони сгибала к себе, как бы показывая, что хочет охватить ими все на поляне, откидывала голову, как бы стремясь вобрать в себя небо, отчего ее пышные подкрашенные волосы ниспадали за спиной, и их шевелил ветер.
Никто не кашлял, не переговаривался, не чиркал железкой о кремень «катюши», чтобы прикурить, зажав цигарку в стиснутых зубах, и было слышно не только каждое слово, а даже как актриса вдыхает воздух, а когда она замолкала, делала паузу, то было слышно, как переговариваются кузнечики, стучит где-то далеко дятел и что где-то, еще дальше, летят чьи-то самолеты.
… Если мать тебе дорога,
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть,
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист к ней, постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав,
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье,
И стелили ему постель…
- И стелили ему постель… - шепотом повторил Папа Карло - тут как раз чтица сделала паузу - и сердито засопел, уронив подбородок к груди и уставившись на рыжие носки своих ботинок.
Они все - весь взвод - сидели почти рядом с грузовиком, так, шагах всего в пятнадцати от него, и могли хорошо разглядеть каждого, кто выступал. С такого расстояния было видно, что у чтицы глаза подведенные, и там, на голове, где ее волосы распадались, они у корней не белые, а рыжеватые, но все равно чтица по сравнению с девушками в солдатском обмундировании - с сестрами, связистками, регулировщицами - представлялась очень красивой женщиной, статной, с высокой шеей, яркими губами.
- Хороша тетенька! - так оценил ее Ванятка, когда она вышла для своего чтения.
… Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках… -
начала было чтица после паузы, но тут вдруг послышался близкий гул самолета, все уловили, что гул приближается, кое-кто даже вскочил, чтица сбилась, шофер «студебеккера», стоя на подножке, вытянул было шею, чтобы раньше увидеть, чей же это самолет, аккордеонист, который стоял на платформе, прислонившись к кабине, снял с плеч ремень аккордеона, поставил аккордеон на кабину и подвинулся к краю платформы, кое-кто уже побежал под сосны, и тут, как бы толкая перед собой рев собственного мотора, над поляной прогремел «мессер».
- Ложись! - страшно и запоздало крикнули сразу несколько офицеров.
«Мессер» прошел так низко, что от воздушной волны, которую он делал и своим винтом, и своим телом, с сосен посыпалась старая хвоя. Что это был за отчаянный фриц, никто, конечно, не знал. Это мог быть и какой-нибудь ас, летавший днем в одиночку на свободную охоту, но это мог быть и отбившийся или отбитый от своих, драпающий, уносящий ноги летчик.
Грохот мотора перешел в напряженный звон - «мессер», невидимый сейчас с поляны, закладывал вираж, летчик-немец, наверное, не хотел упустить такую поживу, какую разглядел у себя под крылом.
- В укрытие! - крикнуло опять сразу несколько офицеров.
На «студебеккере» замешкались, в то время как все с поляны
помчались под сосны, аккордеонист спрыгнул и полез под «студебеккер», шофер нырнул с подножки под мотор, памятуя, что пол кузова пули прошьют, а вот под чугунным мотором можно, скукожившись, запросто отсидеться.
«Мессер», судя по звуку, должен был вот-вот выскочить над поляной, а чтица, растерявшись, лишь отбежала к кабине и легла на нее лицом и грудью, пряча голову за аккордеон.
- Андрей! - крикнул Веня, метнулся к «студебеккеру», вскочил на него, схватил за руку чтицу, крикнул ей: «Так нельзя! Вы с ума сошли!», дернул чтицу к краю кузова и столкнул ее в руки Андрею.
Они спрятали ее за колеса - спаренные, толстые колеса могли быть защитой от пуль, и тут как раз на поляну, опять сбивая с сосен сухую хвою и мелкие отмершие веточки, вырвался «мессер». По нему били из автоматов и винтовок, «мессер» чесанул из пулеметов, кинул несколько бомбочек и, опять зазвенев мотором, ушел в свою, западную, сторону.
- Отбой! - крикнул кто-то, и несколько голосов повторили и закричали: «Отбой! Отбой! Выходи, братва! Улетел, сволочь! Давай, продолжай концерт! Подумаешь, фриц вшивый! Из-за него мы что теперь? Без концерта, а? Давай, продолжай! Шиш ему, поганому!» Пока голоса кричали это и солдаты выходили из-под сосен и шли к «студебеккеру», чтица, все так же мелко дрожа, повторяла то, что начала, когда «мессер» вырвался и по нему начали палить: «Боже мой! Боже мой! Боже мой!».
- Все! Все кончилось. Он улетел. И не прилетит! - сказал ей Веня и помог подняться с колен от колес.
Как бы не замечая ни бледности, ни дрожи, ни глаз актрисы, в которых бился ужас, Веня галантно продолжал, давая ей придти в себя:
- Вы, наверное, первый раз на фронте? Первый раз всегда страшно. Но вам придется закончить стихотворение, иначе как же… на полуслове…
Отстегнув флягу, свинтив пробку, слив, чтобы ополоснуть горлышко, немного под ноги, Андрей протянул флягу чтице:
- Попейте. Попейте хорошо, побольше.
Актриса поднесла флягу ко рту.
- Это… это коньяк?
- Нет! Нет! - успокоил ее Веня, - Это чай! От завтрака. Коньяк нам не положено.
Актриса как выдохнула:
- А хорошо бы, если бы коньяк…
- Извините, - застеснялся Веня.- Не дают нам…
Прикрыв глаза, актриса выпила все, что было во фляге.
Она, наверное, еще не слышала, как стонут раненые, как кто-то громко распоряжается: «Раненых в санбат! Живо! Убитых туда, под сосны, пять метров от края поляны! Сержант! Быть у убитых, пока… В общем , быть, пока не получите другого приказа! Выполнять, живо! Живо, товарищи!»
