– Видали, загибает как? – произнес киномеханик Костя, не отрываясь от склеивания пленки. – А я тут со своим "Человеком-амфибией"… Мне "Броненосец „Потемкин" надо или "Мы из Кронштадта", – я бы им показал!…
Движения рук пастора все убыстрялись. Он то разводил их в стороны, то указывал с земли на небо. Он стоял на сцене, как регулировщик в часы пик, управляя движением с грешной земли на небеса. Видимо, движение это не было односторонним. То тут, то там возникали завихрения и заторы. Грозными взмахами рук святой отец то призывал к порядку, а то и карал нарушителей правил на запруженной автостраде "Земля – Рай – Ад – Интернешнл Лимитед".
Потом все снова встали. Женщина опять поправила тесноватые желтые брюки и непослушные волосы, украдкой посмотрела по сторонам, достала зеркальце и подкрасила губы.
Вообще, дел ей хватало. Но она выгадывала минуты тем, что садилась раньше всех и позже всех вставала.
Капеллан тем временем откупорил круглую пластмассовую баночку и достал оттуда сухарик-просвирку. Он разломил сухарик на несколько частей и бросил их в чашу. В другую чашу налил из одного графинчика вина, из другого – воды. Потом подумал и долил еще вина. Съел кусочек сухарика, помолился, одним движением осушил чашу с вином и святой водой и промокнул полные губы белой салфеткой.
Все стали креститься вытянутыми пальцами и подходить за просвирами. По очереди брали сухарики, клали их в рот и взамен оставляли на блюде смятые зеленые бумажки – пожертвования на церковь.
Через минуту зал опустел. Пастор быстро сменил одежду и задул лампадки. Графинчик с вином допил, а святую воду выплеснул в уголок за сценой. У одной чаши отвинтил ножку, вложил ее в другую чашу, ножку приложил сверху и все вместе компактно уложил в саквояж. Служба окончилась.
На следующий день, в воскресенье, рано утром в каюте доктора затрещал телефон. Еще не совсем проснувшись, Шевцов взял трубку и произнес обычное: "Слушаю, главный врач!"
Звонила Тоня, медсестра с темпераментом ртутной капли. Она что-то быстро-быстро говорила. Слов Виктор не разобрал, но понял, что надо бежать в 324-ю каюту.
Дверь в каюту была открыта настежь, в дверях толпились пассажиры. На лицах сострадание, в глазах – любопытство.
Василий Федотович, наклонившись, копался в своем медицинском чемоданчике, видно было только его покрасневшую лысину. Вера увидела главного врача, поправила очки и показала на пассажиров.
– Вот – встали и стоят… цирк им тут…
– Закройте дверь! – сердито скомандовал главврач и добавил мрачно:- Пли-из…
Дверь захлопнулась.
На койке, запрокинув голову, неудобно лежал тучный мужчина с посиневшим лицом и багровой шеей. Шевцов осторожно приподнял большим пальцем его веко. Широкий зрачок, утративший подвижность и глубину, тускло взглянул на него. Врач опустил веко.
Вера все еще сжимала шприц и старалась тонкой иглой нащупать спавшуюся вену на посиневшей кисти.
– Вера, не нужно… Ему уже ничего не нужно.
"Все. Покойник. Первый в моем плавании. В том, что покойник, сомнений нет – тело уже холодное. Умер несколько часов назад. Умирал, очевидно, мучительно, с болями – постель вся перевернута… Почему нас не вызвали раньше?" – напряженно думал Шевцов.
Он посмотрел по сторонам: в каюте еще две койки. А вот и они, сидят в углу двое – те, что молились в кинозале: женщина в желтых брюках и тощий мужчина с шевелящимися ушами. У женщины глаза полны страха и слез. Мужчина неподвижно смотрит перед собой. Уши шевелятся, – наверное, читает про себя Библию.
– Что случилось? – обращается Шевцов к мужчине. Тот пожимает плечами, смотрит мимо – в угол. Его жена начинает плакать.
– Это мой дядя, – говорит наконец она сквозь слезы. – Он ночью сильно стонал, а потом перестал. Я попросила мужа посмотреть. Муж посмотрел и сказал: все в порядке, он спит. А утром мы проснулись – он лежит вот так…
Она опускает голову и закрывает лицо руками. Муж переводит взгляд на нее. Уши его перестают шевелиться. Она молчит и плачет еще сильнее.
– Это все? – спрашивает главврач.
– Все, – отвечает тощий господин.
Василий Федотович закрывает чемоданчик и брезгливо смотрит на ерзающие уши пассажира.
– Сволочи какие – не вызвать врача, а? – ни к кому не обращаясь, говорит Сомов.
Приходят два дэк-стюарда с носилками, осторожно перекладывают тело и накрывают его с головой простыней. Носилки до утра будут стоять в холодном изоляторе. Утром "Садко" приходит в Лондон.
ЧП! Надо доложить капитану. Непослушными пальцами Виктор Шевцов набирает номер. Капитан на мостике. Он молча выслушивает доклад и вешает трубку. Сейчас заработает радиостанция. Вместо обычного "Гуд хелс" радист передаст на берег радиограмму о скоропостижной смерти…
Ночь. Шторм 9 баллов. Теплоход входит в Английский канал. Усиленная вахта на мостике. Журавлиными ногами меряет рубку капитан. "Черт бы побрал этот Ла-Манш! – думает он. – Самое интенсивное движение судов, самое большое количество столкновений и аварий. Заряды дождя, туман, штормовая погода. А тут еще и покойник на борту…"
Ночью никто не спит. В иллюминаторах ревет ветер. Судно то встает на дыбы, то валится на борт. Крупная дрожь бьет корпус, оголяются и рубят воздух винты.
В эфире "SOS". Судовые радисты приняли сигналы бедствия: в Бискайском заливе гибнет французский рудовоз.
Сыпучие грузы – руда, зерно – самые опасные. Как бы плотно ни заполняли трюмы при погрузке, в пути груз этот оседает, утрамбовывается. Под люками трюмов остается свободное пространство. Шторм, бортовая качка вызывают смещение груза. Крупинка за крупинкой пересыпаются к подветренному борту. Смещается центр тяжести, и тогда образуется стойкий крен.
Судно идет, хромая на один борт и глубоко зарываясь в волны. Волна валит судно, перекатывается через борт. Но судно не выпрямляется. С каждым ударом волны крен усиливается.
Капитан гибнущего судна объявляет шлюпочную тревогу: "Команде покинуть судно!" Радиоавтомат выкрикивает в эфир: " SOS! SOS! SOS!" Шлюпку с наветренного борта не спустить. Все бегут на подветренный. Матросы бросаются к талям. Ледяные волны вот-вот разобьют о борт последнюю шлюпку…
Суда меняют курс. Взлетают вертолеты. Из ближних гаваней выходят в океан специально оборудованные суда-спасатели.
"Садко", убедившись по радио, что помощь терпящим бедствие организована, идет своим курсом и… везет покойника.
"Ведь это же надо! В комфортабельной каюте всю ночь мучился, умирал человек – и его родственники даже не позвали на помощь…" – переживает в своей каюте Шевцов.
Светает. Теплоход идет по Темзе. Мелодично звенят колокола на бакенах. Плещется за кормой мирная речная вода. Трудно поверить, что два часа назад в канале шторм рвал воду и бил в борт тяжелыми волнами.
Медленно поднимается солнце. Тишина. Пахнет землей. За низкими берегами зеленая равнина, плоская, как аэродром. На равнине далеко друг от друга маячат редкие деревья. По высоковольтным мачтам тянутся провода. Мачт этих больше, чем деревьев.
По крылу мостика мрачно шагает капитан. Вахта сменилась, но он остался на мостике. Штурманы стоят навытяжку: это подтянутый старпом Стогов и необычно серьезный Вадим Жуков.
Катер с белыми буквами на рубке – "Пайлот", что значит "Лоцман", отваливает от причала лоцманской станции, описывая широкую дугу, лихо подваливает к борту "Садко". Судно сбавляет ход. Катер тыкается в борт и прижимается к нему резиновыми кранцами. В борту открывают широкую прорезь лацпорта, и матросы сбрасывают штормтрап.
"Пайлот" по-детски жмется к массивному телу лайнера, в прорезь лацпорта видна только его труба. Волна, поднятая теплоходом, качает и безжалостно бьет лоцманское суденышко. Визжат кранцы, зажатые между бортами.
