Рефлексии социологического сообщества требует и тот факт, что в прикладной социологии наблюдается сдвиг от изучения общественного мнения к его формированию. Имидж беспристрастного знания становится маской. Становится нормой, что социолог задает рамки рассуждений, навязывает понятийный аппарат и узкий набор «ответов». Он предлагает тему и определяет, что важно, а что не важно в нашей действительности. Он проблематизирует тему, отбирая неявные гипотезы объяснения реальности, а затем прибегает к редукционизму, пpевpащая пpоблемы в упрощенные модели и выражая их посредством «доступных» клише. Что же остается от научного подхода?

История приватизации дала важные уроки, и их следовало бы обсудить. Как пример, можно привести опрос ВЦИОМа 1994 г., выяснявший отношение людей к приватизации. Отношение это было скептическим, подавляющее большинство в нее не верило с самого начала и тем более — после проведения. Но при опросе проблема была редуцирована таким образом, что 64% опрошенных выбрали как самый приемлемый вариант ответа такой: «Эта мера ничего не изменит в положении людей». Они назвали приватизацию «показухой» (такую семантику им предложили для выражения своего неприятия).

Речь шла о фундаментальном изменении всего социального порядка, которое затрагивало благополучие каждого человека, но из заданных социологами моделей этот смысл был вычищен. Опрос стал инструментом искусственного «отключения» дара предвидения. Как может приватизация всей государственной собственности и, значит, большинства рабочих мест ничего не изменить в положении людей! Как может ничего не изменить в их положении массовая безработица, которую те же социологи предвидели как следствие приватизации! Адекватность вопросов структуре проблемы следовало бы считать важным критерием при разработке программы исследований. Нарушение этой нормы, не вызывающее никакой критики коллег, разрыхляет профессиональное сообщество.

С другой стороны, упрощенные модели и клише, предлагаемые социологами, облегчают ответы, создают у респондентов иллюзию «компетентности без усилий». Трудно преодолеть соблазн такого сговора. Если представить респондентам проблему в ее реальной сложности и противоречивости, пусть даже найдя для этого ясные формулировки, то ответы также будут противоречивыми и сложными для интерпретации. Возникает вопрос: должен ли социолог обсуждать в публикации проблему когерентности ответов, выражающих мнение опрошенных? В ситуации когнитивного хаоса и фантомности сознания это делает исследование гораздо более трудоемким. Но можно предположить, что имеет смысл повысить качество выводов за счет сокращения количества эмпирических данных.

К этому вопросу примыкает проблема несоизмеримости ценностей. Редуцирование этой проблемы путем предъявления ложных дилемм («Вы за свободу или за порядок?») углубляет раскол в обществе и усиливает «фантомность» общественного сознания. В реальности приходится следовать ценностям не только несоизмеримым, но и конфликтующим. Политики и демагоги решают эту проблему путем ее примитивизации и дискредитации неудобных для них ценностей (так, в дискурсе реформаторов были репрессированы ценности равенства и справедливости в пользу эффективности). Но социологи не должны предлагать обществу этот путь. Образ мира, выраженный в их вопросах, не должен быть опущен ниже некоторого критического уровня упрощения.

Наконец, в условиях быстрого изменения социальной структуры общества в состоянии его ценностного раскола перед социологом встает сложная проблема взвешивания ответов людей из групп, занимающих разное положение в социальном конфликте. Вот, например, в исследовании общественной оценки приватизации обнаружено: «значительная часть респондентов считает, что приватизация была полезна для общества». Исследователи считают, что эта «доминирующая в массовом сознании оценка связана с тем, что для 22% приватизация была лично выгодна им и членам их семей» [1].

При этом не раз было зафиксировано, что около % населения считают приватизацию «грабежом». Очевидно, эти люди не считают приватизацию полезной для общества. Выходит, мнение тех, кому приватизация была выгодна, исследователи посчитали более весомым, чем мнение «проигравших» («ограбленных»). Их оценка признана доминирующей в массовом сознании.

Как обосновать и учесть это фактическое неравенство в социологических исследованиях? Но если эту сторону реальности просто замалчивать, понятийный аппарат социолога становится неадекватным и реальности, и массовому сознанию.

Строго говоря, мы сталкиваемся даже не с разницей веса респондентов из разных групп, а во многих случаях с несоизмеримостью их весов, их принципиальным качественным различием. Измеряя частоту разных ответов представителей разных групп, мы часто измеряем совершенно разные латентные величины. Уходить от этой проблемы нельзя. Сытый голодного не разумеет. А грабитель разумеет ограбленного? Разве они одинаково поймут вопрос социолога? Вот, спрашивают мнение о приватизации. Рабочий, в результате приватизации потерявший работу, а потом и жилье, видит один образ — и отвечает, что это «грабеж трудового народа». Брокер видит совсем другой образ, и говорит: «полезно для общества».

Эти два образа несоизмеримы, для интерпретации ответов нужен специальный аппарат — если вообще есть задача совместить эти две картины мира. Если такая задача не ставится, то надо две общности опрашивать по принципиально разным программам, не говоря уж о вопросниках. И дело не только в адекватности инструментов исследования. Ответы на один и тот же опросный лист углубляют ценностный раскол между и так уже разошедшимися общностями. Как безработный воспримет ответ брокера «полезно для общества»? Как он воспримет вывод, что это мнение — доминирующее? Вероятно, воспримет так: «Значит, я — уже вне этого общества». Что же тогда удивляться интенсивности «российской аномии»!

Голоса выигравших и проигравших в любом конфликте неравноценны, они качественно различны — особенно если выигрыш основан на «грабительской» акции. Это надо учитывать и при разработке программы, и при конструировании выборки. Мнение о травмирующем событии — это продукт непосредственного опыта и его осознания. Очевидно, что неравноценны голоса тех, кто пережил культурную травму приватизации, и молодежи, для которой приватизация есть историческое событие, изложенное в жанре реформаторской мифологии. Задавать одни и те же вопросы людям разных поколений — тем, кто были свидетелями и участниками события, и тем, которые родились позже и знают о нем из идеологизированных источников — очень сомнительный метод. Представьте себе: на улице произошло ДТП, полиция опросила свидетелей этого события. Назавтра следователь собирает другую группу людей, которые самого этого происшествия не видели, а слышали о нем лишь краем уха, и просит их высказать свое мнение. А потом ответы опрошенных из обеих групп смешиваются и усредняются.

Молодых людей рождения 1980-1990-х гг. не затронула травма приватизации — при советском строе в сознательном возрасте они не жили. Они не имеют коллективной истории жизни при общенародной собственности промышленных предприятий. Скупые рассказы взрослых социальную боль другому поколению не передают — тут требуется постоянная «культуральная работа», для которой у «ограбленных» нет ресурсов. Молодежь, строго говоря, и не может оценить, является ли приватизация добром или злом. Она осознала себя уже в совершенно ином социальном поле, у нее иной, нежели у старших, габитус и нет оснований для отрицания приватизации. Они осознали себя уже в мире с частной собственностью на предприятия — у них нет системы координат, чтобы сравнивать этот мир с советской системой.

Более того, частью изъятого во время приватизации национального достояния оплачен потребительский всплеск 2000-2010 гг., который укрепил притязания и ожидания постсоветского поколения и особенно «среднего класса». Общности респондентов из разных поколений и слоев общества говорят о разных вещах. И отвечают на вопросы, понятые по-разному, хотя внешне эти вопросы кажутся одними и теми же. Как же можно их ответы усреднять?