— Мне кажется, это было так давно, как будто прошло уже много лет. И как будто мы тогда были совсем маленькими и смешными. И все-таки жалко мне, что этого больше не будет… Птицелета, и стихотворений, и другого… Я не хотел тебе говорить. Я и мате еще об этом не говорил. Но вот закончу четверть и больше не пойду в школу.

— Как — не пойдешь? — испугалась я.

— То есть пойду, но в другую. В вечернюю. Мате трудно.

Нужно мне идти на работу. Дядя Семен обещал помочь устроиться. Нужно работать.

Люди, даже когда они стоят рядом, очевидно, все время находятся друг от друга на разном расстоянии — то ближе, то дальше, в зависимости от того, как они относятся друг к другу. И если бы была такая линейка, которой можно измерять это расстояние, то Коля, который, когда подергал меня за косичку, был совсем рядом, оказался бы сейчас за сто километров. Я подумала, что он совсем большой и занят взрослыми и серьезными мыслями, а я со своими стихами, со своими уроками, со своими выдумками и обидами веду себя совсем как маленькая девочка.

— Что это глаза у тебя сегодня на мокром месте? — сказал Коля. — Я теперь про все это иначе думаю. Можешь называть меня Самшитиком или как хочешь, а я все равно на тебя не обижусь…

На кухне послышался какой-то шум, и в комнату вошли Витя, Сережа и Женька Иванов. Все они держали в руках шапки, все раскраснелись, как будто бежали.

— Хлопцы, — сказал Сережа, обращаясь ко мне и давясь от смеха, — а мы Петьку засунули в урну.

— В какую урну? — спросила я.

— В уличную. Он, может, там до сих пор сидит. Петька толкнул Женьку в снег, а мы как раз наскочили, схватили его и засунули ногами в урну. Знаете, такую из бетона. У него ноги длинные, а урна узкая, и он там застрял.

Я посмотрела на Сережу, и на Витю, который, очевидно вспомнив, как Петька застрял в урне, мстительно улыбнулся, и на Женьку Иванова и подумала, что я тоже стала намного старше.

Но не понадобилось много времени, чтобы я поняла, что это еще не так.

Сережа прыснул, вспомнив еще что-то смешное, и предложил:

— Послушайте… анекдот. У девочки спрашивают: «У тебя есть братья или сестры?» — «Нет, — отвечает девочка, — но зато у меня три папы моей первой мамы и две мамы моего первого папы».

Ребята посмеялись, а я покраснела. Нет, я понимала, что Сережа имел в виду совсем не меня, да он и не знал, что мой папа мне не родной отец. И все-таки мне было очень неприятно. Ведь у меня, почти как у этой девочки из анекдота, были два папы, а значит, и две мамы. Правда, эта тетя, на которой женился мой отец, называется не мать, а мачеха. «Но интересно, — думала я, может ли у человека быть одновременно и мать и мачеха?» Так какое-то растение называется, а у людей так не бывает. Мачеха — это когда нет родной матери…

А как эта мачеха относится к моему родному отцу? Любит, как моя мама папу? Или ссорится с ним? И какой он человек на самом деле?

В своих письмах мой родной отец подчеркивал, незаметно, а подчеркивал, что он там, в Новосибирске, большой начальник. Что у него машина, что живут они в отдельном доме — это называется в особняке, а выходные дни они проводят на даче, что он занимается очень ответственной, важной и даже секретной работой. И особенно неприятно было мне это читать, когда моего папу уволили из редакции и он уже не занимался своей важной и ответственной работой. Если бы мой родной отец знал об этом, может быть, он и не стал бы мне писать о своих успехах. А может быть, и наоборот. Я его не знаю.

Несколько раз, и вот теперь снова, мой отец писал, чтобы я приехала к нему гостить на летние каникулы. А мне совсем не хочется ехать. Но почему он так на этом настаивает? У меня есть теория. Вероятно, ему не хватает той любви, которую он имеет. Человеку нужно, чтобы его любили. Это свойственно людям. А нашей семье — мне, папе и маме — той любви, которую мы имеем, вполне достаточно… И все-таки было бы хорошо, если бы Коля когда-нибудь еще так тихо подергал меня за косичку, а я растрепала ему волосы.

Евгения Лаврентьевна рассказывала нам о гремучей смеси, той самой смеси водорода и кислорода, о которой я слышала, еще когда была совсем маленькой, и говорила, что еще в XVIII веке французский химик, по имени де Розе, сделал однажды такой странный опыт: он решил проверить, можно ли дышать чистым водородом. Этот химик вдохнул водород, но ничего не почувствовал и стал сомневаться в том, водород ли это. Тогда он, чудак, выдохнул для проверки этот газ на пламя горелки, а у него в легких, понятно, образовалась эта самая гремучая смесь. «Я думал, что все мои зубы превращаются в пыль», рассказывал потом этот самый де Розе, чудом оставшийся в живых.

В эти дни меня не покидало странное ощущение, что все мы, вся наша компания надышалась, как этот де Розе, гремучей смесью, и с минуты на минуту мог произойти взрыв.

Началось это с того, что мы с Колей опоздали в школу. У нас уроки начинаются в девять утра, а выхожу я из дому без четверти девять, потому что школа близко. Коля меня догнал в нашем парадном, когда я спускалась на следующую площадку. По-видимому, он забрался выше и поджидал, пока я выйду. У него было бледное и словно похудевшее лицо, и он слегка заикался, как в тех случаях, когда не знал чего-нибудь у доски.

— Я напал на след, — сказал Коля.

И он рассказал, что решил вчера постоять возле этих мастерских «Титан». Он хотел посмотреть, может, покажется какой-нибудь человек, которого он прежде видел и с которым мог прежде встречаться его отец.

— Там, может, ты заметила, — говорил Коля, глядя под ноги и ступая как-то боком, — стоит такая будочка. В ней летом водой торгуют. Через нее видно. Я стал за ней. И знаешь, кто вышел из этих мастерских?

— Кто?

— Догадайся.

— Не знаю… — Я остановилась. Я очень боялась назвать это имя. — Дядя Семен?

— Нет, — сказал Коля. — Никогда не догадаешься… Оттуда вышла та самая женщина, что приходила к нам на похороны… Ну, помнишь, в такой круглой шапке… Она медсестрой работает…

— И ты думаешь, что это она?..

— Что значит «она»? — удивился Коля. — Нет, конечно. Но, может, она связана с людьми, которые это сделали. Почему она раньше к нам никогда не приходила, а на похороны пришла? Что она делала в этом «Титане»? Я за ней шел до самой больницы. Я сто раз думал, что она меня заметит… А теперь нужно проследить, с кем она встречается, и узнать, к кому она ходила в «Титан». За ней нужно следить. И мы узнаем…

— Я видела такой венгерский фильм, — сказала я. — Про шпионов. Там американского шпиона — а может быть, и не американского — ловят наши, ну, венгерские милиционеры. Они, конечно, переодетые. И когда они следят за этим шпионом, за ним идет сначала один — в ресторан, а когда он выходит из ресторана, за ним идет уже другой, а потом, когда он садится в автобус, с ним садится третий. Поэтому он не может догадаться, что за ним следят, а потом за ним гонятся на автомашине и ловят его. Надо поговорить с ребятами. Чтоб следить за ней по этому методу.

— Да, — сказал Коля. — Нужно поговорить с ребятами. Я тоже об этом думал.

На первом уроке был русский, и хотя мы опоздали почти на десять минут, Елизавета Карловна ничего не сказала и не спросила, почему мы опоздали. Теперь, после смерти Богдана Осиповича, учителя не делали Коле замечаний и даже не вызывали его, а он сидел рядом со мной, очень молчаливый, и рисовал на промокашке кубики и звездочки и только иногда ежился, как от холода.

В конце урока Коля, как это он умеет делать, почти не разжимая губ, сказал мне:

— После уроков поговорим с ребятами. Только нужно будет как-нибудь отшить Женьку Иванова.

— Почему «отшить»? — обиделась я за Женьку. — Тогда можешь и меня отшить. Женька еще никогда никого не подводил…

— Алексеева, — сказала Елизавета Карловна, — я в твоем возрасте эти проблемы решала не на уроке.

В классе засмеялись, а я подумала, что этих проблем Елизавета Карловна никогда не решала.