Однако династический кризис на этом не кончился, да и не мог кончиться. Личные интересы Василия и его окружения, с одной стороны, Дмитрия и поддерживавших его лиц (кто бы они ни были) — с другой, были несовместимы. Каждый претендент знал, что его ждет в случае, если соперник придет к власти. Компромиссы в такой борьбе, где ставкой была собственная жизнь (в лучшем случае — свобода), были малореальны. Благочестивое средневековье не знало милости к павшим. Великий князь, без сомнения, понимал это. Рано или поздно приходилось делать роковой выбор.
Несмотря на свое венчание в Успенском соборе, Дмитрий Иванович никогда не был, по-видимому, реальной политической фигурой — не обладая властью и ответственностью, он оставался титулярным великим князем. В посольских делах он только один раз — в марте 1498 г.— назван непосредственно после Ивана Васильевича. В последующие годы он не упоминается вовсе, а в феврале 1501 г., хотя и с титулом великого князя, оказывается уже на шестом месте,— не только после великого князя Василия, но и после его братьев — князей Юрия, Дмитрия и Семена. Последний из них родился 21 марта 1487 г., т. е. был на три с половиной года моложе великого князя Дмитрия. К этому времени, по-видимому, Иван Васильевич уже сделал свой окончательный выбор, и этот выбор был отнюдь не в пользу Дмитрия.
По сообщению официозной летописи, 11 апреля 1502 г. «князь великий Иван положил опалу на внука своего, великого князя Дмитрия, и на его матерь Елену, и от того дни не велел их поминати в октениах и литиах (церковных службах.— Ю. А.), ни нарицати великим князем. Посади их за „приставы"». А через три дня, «на память преподобного отца нашего Мартына, папы Римского», Иван Васильевич «благословил и посадил на великое княжение Владимирское, и Московское, и всея Русин самодержцем» сына своего Василия[193] —«по благословению Симона, митрополита всея Руси» (того самого митрополита, который четыре года назад в Успенском соборе прочувствованно говорил Дмитрию, сидевшему теперь «за приставы»: «Здравствуй, господине и сыну мои, князь великий Дмитрий Иванович всея Руси... самодержец, на многа лета»).
На этот раз все действительно было кончено, и династический вопрос перестал быть вопросом. Василию Ивановичу предстояло скоро стать настоящим великим князем и двадцать восемь лет нести бремя власти и ответственности за Русскую землю, а его несчастливому сопернику — угаснуть в темнице после семилетнего заключения (последние три года, после смерти деда, — в оковах). Еще раньше ушла из жизни его несчастная мать, дочь молдавского господаря, жена одного и мать другого наследника русского престола,— она умерла 18 января 1505 г., еще при жизни своего грозного свекра, и была погребена в Вознесенском монастыре, рядом с другими женами, вдовами и дочерьми русских великий князей. Но недолго торжествовала ее удачливая соперница. Не прошло и года после провозглашения ее первенца «великим князем», как 7 апреля 1503 г., «в пяток, на 9 часа дни, преставися благоверная великая княгиня Софиа». Прах «римлянки» занял свое место в той же усыпальнице Вознесенского монастыря, в которой меньше чем через два года оказались останки «побежденной» ею «волошанки».
Конкретные причины «отставки» Дмитрия и замены его Василием остаются тайной. Боярин Петр Михайлович Плещеев и дворецкий Константин Григорьевич Заболотский, посланные в мае 1503 г. в Литву, должны были ограничиться таким философским ответом на соответствующий вопрос: «Который сын отцу служит и норовит, ино отец того боле и жалует. А который сын родителем не служит и не норовит, ино того за что жаловати?» А если сама великая княгиня Елена Ивановна спросит о внуке и снохе своего отца, отвечать: «Внук его, госпоже, и сноха живут ныне у великого князя потому ж, как наперед того жили».
Еще большую сдержанность было предписано соблюдать по отношению к вопросам Стефана Молдавского о судьбе его дочери и внука. Господарь наводил справки о них окольным путем — через Менгли-Гирея. В сентябре 1502 г. Алексей Заболотский в ответ на запрос Менгли заявил, что Василий Иванович получил великое княжение только в Великом Новгороде, но не Московское. Через полгода тот же посол уверял хана, что известие о «поимании» Елены и Дмитрия, полученное Стефаном от Александра Литовского (теперь — уже и Польского, после смерти в 1501 г. брата Яна-Альбрехта), не что иное, как «лжива», — «все король собою затеял, недруг... на недруга чего не взведет?». Только в сентябре 1503 г. новый посол, Иван Иванович Ощерин, получил возможность изложить новую версию: «Внука было своего государь наш пожаловал, и он учал государю нашему грубити. Ино ведь жалует того, кой служит и норовит, а который грубит, того за что жаловати?»[194]
Итак, информация русских послов была, мягко выражаясь, не очень содержательна. Удивляться этому не приходится. Сознательное искажение истины, называемое в житейской практике ложью («лжиной», по терминологии Алексея Григорьевича Заболотского), входило в прямую обязанность дипломатов — в тех случаях, когда в интересах государственной политики нужно было сохранять тайну. В данном случае для этого были веские основания. Династический кризис — источник слабости феодального государства. Не одна война средневековья вспыхивала на династической почве. Так, поводом для войны между королем Максимилианом и Карлом VIII Французским был отказ последнего выполнить свое обещание жениться на дочери Максимилиана Маргарите. Стефан Волошский мог быть полезным союзником, и, во всяком случае, следовало по возможности избегать разрыва с ним. Что поделать — дипломатия имеет свои законы...
Не зная внешнего повода для отстранения Дмитрия, внутреннюю причину предположить можно. Сохранение его наследником способно было вызвать трагический, кровавый конфликт если не при жизни великого князя, то после его смерти. Не только Василий, но и его братья никогда бы не примирились с превращением в изгоев. Вслед за Василием пришлось бы взять под стражу Юрия, а затем Дмитрия, Семена... А при новом великом князе их ожидала еще более печальная участь — в этом можно было не сомневаться, исходя из всего опыта феодальных монархий. И это было бы еще не самое плохое — могла снова вспыхнуть феодальная война. Защищая свою жизнь, сыновья Софьи Фоминишны дрались бы на смерть, а в случае проигрыша бежали бы в Литву. Ведь у Дмитрия над дядьями не было силы власти и авторитета их отца. Его победа означала физическое уничтожение соперников, его поражение — смертельную угрозу государству. Сам факт междоусобной войны, почти неизбежной в таких условиях, привел бы к резкому ослаблению Русской земли.
Судя по тому, что Иван Васильевич решал долго, можно считать, что решение далось ему нелегко. Он выбрал путь «наименьшего зла» — пожертвовал внуком. Василий и Юрий, Дмитрий, Семен и самый младший Андрей (родился 5 августа 1490 г.) были (на данном этапе) спасены от участи Андрея Горяя. (На следующем этапе, после смерти Василия, двое из них погибли в заточении.) Остались княжичи, следовательно, возникла проблема их княжений. Было найдено решение и этой проблемы — по духовной Ивана Васильевича, все сыновья (кроме старшего) стали титулярными владельцами игрушечных «уделов», лишенными реальной власти. В условиях сильного централизованного государства такие «уделы» были не опасны.
Мир 1494 г. с Литвой не мог быть прочным именно из-за своего компромиссного характера. Освобождение русских земель еще только началось — под властью литовского великого князя оставались почти все захваченные прежде русские земли.
В конце 90-х гг. в Литве наметились явные признаки усиления католической конфессиональной экспансии. Они были связаны с деятельностью смоленского епископа Иосифа, ревностного сторонника унии и подчинения православной церкви римскому папе. В 1498 г. Иосиф стал митрополитом Киевским. К этому времени относятся и сведения о давлении на великую княгиню Елену с целью склонить ее к переходу в «латынскую проклятую веру».
