– Хорошо, – сказал Альберт. – Теперь поговорим о Сынке. Откуда вы знаете, что его сцапали? И вообще, что он натворил? – Альберт произнес эти слова с таким спокойствием, как будто известие об аресте одного из членов Союза никого из них не испугало. Напротив, он говорил как бы с гордостью: глядите-ка, полиция против нас! Ведь по силе и могуществу противника мы часто измеряем и собственное значение…

– Вальтер слышал. В конторе у бургомистра, – отвечал Вольфганг. – Он за продовольственными карточками ходил, а там как раз говорили о Сынке.

– Выкладывай, Вальтер! – обратился Альберт к высокому парню с глазами навыкате.

– Я пошел за карточками, – начал Вальтер, – за основными и дополнительными для матери – она у меня чахоточная. Тут всегда надо ухо востро держать, а то сразу забудут эту дополнительную карточку. Это они умеют. Ну вот, вхожу я в контору, уж не помню в котором часу, но народу много было: и Вильке, и Байер, и этот Шульце-старший, и еще много других…

– Чего мелешь-то? Давай в темпе! – прервал его Ганс.

Вальтер и впрямь был ужасный болтун, никогда он не мог рассказать что-нибудь коротко и ясно, все-то ему хотелось передать до мельчайших подробностей. Стоило его спросить, какой дорогой он пришел, как он обязательно начинал перечислять все выбоины и колдобины, повстречавшиеся ему на пути, аккуратно распределяя их по величине и глубине, не забывая поведать и о том, на каком именно треснувшем камне проросла трава. К тому же он без конца повторял эти подробности. Говорил он, никому не глядя в глаза, – взгляд его перебегал от одного к другому. Время от времени он робко заглядывал в лицо своему собеседнику и сразу же пугливо отворачивался. Ребята его не очень любили, и виноваты в этом были не только его глаза…

Смысл его длинного повествования заключался в следующем: прошлой ночью кто-то из взрослых задержал Сынка, когда тот пытался удрать, и отвел в полицию. Говорилось, что Сынок будто бы выбил в Штрезове у кого-то окно. И это, мол, не первый раз. Стоило стекольщику вставить стекло, как следующей же ночью его непременно разбивали. Три недели подряд кто-то так безобразничал, и теперь в полиции обрадовались – наконец-то схватили хулигана! Правда, никто не видел, как Сынок разбивал окно, но подозрение пало на него. Далее Вальтер сообщил, что в полиции Сынок не отвечал ни на какие вопросы.

– Понятно, – сказал Альберт. – У его отца там краля.

Немного помолчав, он недовольно добавил: – Сынок и разбил. Это на него похоже.

– Ну и что? Правильно сделал! – взорвался Калле. Карие его глаза при этом так и сверкали, он готов был немедленно ринуться в бой.

– Балда ты, ничего не правильно! – отрезал Руди, который сегодня дежурил у печи и никак не мог ее растопить. Разумеется, у него оставалось мало времени для участия в дискуссии. Однако упустить случай сцепиться с Калле он не мог. Для этого он всегда находил время. – Если бы это было правильно, мы бы все об этом знали и все вместе обстряпали бы такое дельце.

– Точно, – подтвердил Альберт, поднявшись. – Вот что я вам скажу… – На мгновение он закрыл глаза, но сразу же вновь открыл их. – Мы же не для того с вами вступили в наш Тайный Союз, чтобы тут каждый по-своему сходил с ума. Если Сынку, например, взбредет что-нибудь в голову, пусть лучше сразу здесь все выкладывает. А если я сам дознаюсь, голову оторву! Понятно?

– Это мы еще посмотрим, – заметил Ганс, – все ли поняли. Кто не понял, пусть лапу поднимет, а ты, Альберт, подсчитай, сколько таких. Сразу и будешь знать, поняли мы или нет.

Он ухмыльнулся. Альберт гневно посмотрел на него. Однако на Ганса это не произвело должного действия. Когда Альберт впадал в чересчур приказной тон, Ганс считал себя обязанным оборвать его. Он охотно подчинялся, но не терпел оскорбительного тона.

– Глупыми разговорами тут не поможешь, – заявил Манфред с видом старого бухгалтера. – Необходимо прийти к соглашению относительно фактического состояния дела…

Ганс поперхнулся. Родика громко рассмеялась, и только Вольфганг благоговейно повторил:

– Так точно… состояния фактических… дел.

– Ну и что же теперь будет? – спросил Руди.

– Ничего, – ответил Альберт. – Сынок сам натворил, Сынок и расхлебывай. – Альберт равнодушно сплюнул.

Тем временем Друга лихорадочно обдумывал создавшееся положение. Он хорошо знал, что делается дома у Сынка, и горячо сочувствовал ему. С решением Альберта он был абсолютно не согласен.

– Нет, я не могу так, – сказал он наконец. – Вы бы сперва подумали, почему Сынок нам ничего сам не рассказал. – Повернувшись к Гансу, он спросил: – Если бы твоя мать была жива, а твой отец бегал бы к другой, что бы ты сделал?

Подумав немного, Ганс ответил:

– Во всяком случае, не трезвонил бы об этом на всех перекрестках.

– Вот видишь! – подхватил Друга. – И Сынок так поступает. Это же такое дело, от которого тебе стыдно перед самим собой, а еще больше перед другими. Тут уж не побежишь просить помощи. – Друга говорил это совсем не наставительно, а как человек, который сам хочет в чем-то разобраться. И, быть может, поэтому ребята охотно слушали его, даже порой ожидали, что он скажет.

Взглянув на Другу, Родика улыбнулась. Ей нравилось, как он говорил, и она тут же согласилась с ним:

– Правильно Друга сказал! А уж вы тоже герои! Ничего не можете чувствовать.

– Очень даже можем! – сухо заметил Ганс, причем его разноцветные глаза так и сияли. – Скоро мозоли тут насидим – ящики вон какие жесткие! – Ганс не любил долгих обсуждений.

– Если ты такой дурак, что ничего понять не можешь, – проваливай! – сказал Альберт.

– А кто сказал, что я ничего не понимаю? – примирительно проговорил Ганс.

Но Альберт и не рассердился на него. Напротив, благодаря Гансу он смог изменить свое мнение, да так, что это никому не бросилось в глаза. Слова Други вполне убедили его, но сразу признаться в этом он боялся: как бы это не повредило его авторитету!

Еще некоторое время ребята обсуждали историю с Сынком и в конце концов пришли к заключению, что Сынок ни в чем не виноват и заслуживает полного оправдания.

– Узнать бы, в каком отделении он сидит, – сказал Длинный с озабоченным выражением лица. – Может, удалось бы его оттуда вытащить? – Длинный говорил вполне серьезно, и хотя слова его прозвучали заносчиво – никто не засмеялся.

Все хорошо знали Длинного и знали также, что он готов освободить Сынка, даже если это невозможно. Ведь Длинный не только внешне был похож на трагического героя – Дон-Кихота, которого знаменитый испанский писатель называл «рыцарем печального образа», у Длинного было такое же храброе сердце.

Разумеется, Длинный не носился за столь великими замыслами, но на доброе дело он всегда был готов. К сожалению, он за все брался не с того конца и этим часто вызывал смех товарищей. Он никогда не спрашивал, на что способен сам и на что способны его друзья, – он высказывал всегда то, что было у него на душе. К тому же Длинный желал добра не всем людям, как Дон-Кихот, а только тем, кто был добр к нему самому.

– Нет, Длинный, вытащить оттуда Сынка нам не удастся, – заметил Друга. – Но у меня есть план. Мы могли бы помочь Сынку; сделать так, чтобы его не могли ни в чем обвинить.

Ребята внимательно смотрели на Другу.

Темнота сгущалась, близилась ночь, по небу неслись низкие облака. Налетая с полей, ветер гневно тормошил забор, которым был обнесен одиноко стоявший дом, и мчался дальше к деревне. По дороге он прихватывал талую воду, скопившуюся в лужах. Он нес с собой запахи бесконечных просторов нашей земли, ее тревог и предчувствий близящейся весны. Казалось, весь мир погружен в ожидание, все живое притаилось…

Где-то хрустнула веточка. И… неужели это был шепот? Опять что-то хрустнуло. Громче, чем в первый раз. И снова этот странный звук. Мяукнула кошка – один раз… два… три… Громко завыл ветер и заглушил все остальное. Но вот снова мяукнула кошка, и там, где за забором начинался сад, послышался звук пилы, режущей дерево.