Уже в ходе Научной революции идеологи нарождающегося «общества знания» отмежевались от традиции, от всего корпуса накопленного в ней и выраженного на ее языке знания. «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не познал бы таковым с очевидностью… включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и столь отчетливо, что не дает мне никакого повода подвергать это сомнению», — писал Декарт. В том, что отвергает Декарт, одним из важнейших блоков как раз является знание, записанное в традиции, — оно не познается с очевидностью и не является полностью ясным и отчетливым.

Если по отношению к этическим ценностям Научная революция означала разделение («развод» между наукой и религией, в ведении которой и оставались моральные ценности), то традиционное знание подавлялось как пережиток. На опасность такого односторонне рационального сознания обращали внимание многие мыслители. Уже Ницше точно подметил, что развитая культура «должна дать человеку двойной мозг, как бы две мозговые камеры: во-первых, чтобы воспринимать науку и, затем, чтобы воспринимать не-науку; они должны лежать рядом, быть отделимыми и замыкаемыми и исключать всякое смешение; это есть требование здоровья» [191, с. 251].

Подавление традиции стало одним из сущностных признаков самого типа становления и развития «общества знания». Потому этот процесс и была назван «модерном» — формированием современного общества в противовес традиционному. Этот формообразующий признак не утрачен и в процессе перехода к постмодернизму (хотя, отвергая модерн, постмодернистские программы часто маскируются под традицию или даже архаику, как это наблюдалось в программе фашизма).

Разрыв научного знания с традицией привел к резкому разделению между Западом и незападными (традиционными) обществами, а также усилил раскол между модернизированной и традиционной частью общества самого Запада. Либеральный философ Дж. Грей пишет: «В самих западных культурах проект Просвещения необратимым образом вытеснил традиционные формы сознания и самопонимания и теперь уже продолжает вытеснять значительно более древние религиозные и интеллектуальные традиции, полное угасание которых сегодня очевидно» [103, с. 283].

В период становления современного буржуазного общества этот конфликт был неизбежным, ибо именно культура и рациональность традиционного общества являлась главным препятствием для развития капиталистических отношений. Ведь ядром центральной мировоззренческой матрицы традиционного общества Европы было представление о религиозном братстве. Вебер пишет на этот счет: «Чем больше космос современного капиталистического хозяйства следовал своим имманентным закономерностям, тем невозможнее оказывалась какая бы то ни было мыслимая связь с этикой религиозного братства. И она становилась все более невозможной, чем рациональнее и тем самым безличнее становился мир капиталистического хозяйства» [86, с. 317].

Несовместимость антропологических моделей традиционного и буржуазного обществ — фундаментальное противоречие. Оно проявлялось во множестве видов. Вебер подробно описывает, например, проблемы, которые возникали у предпринимателей при введении сдельной оплаты с целью интенсификации труда. В шкале ценностей традиционного общества высоко стоит достаток, но предосудительной оказывается страсть к наживе. При таком отношении сдельная оплата вызывала обратный эффект. Вебер пишет: «Повсюду, где современный капитализм пытался повысить „производительность“ труда путем увеличения его интенсивности, он наталкивался на этот лейтмотив докапиталистического отношения к труду, за которым скрывалось необычайно упорное сопротивление. На это сопротивление капитализм продолжает наталкиваться и по сей день, и тем сильнее, чем более отсталыми (с капиталистической точки зрения) являются рабочие, с которыми ему приходится иметь дело» [86, с. 80–81].

Понятно, что при наступлении капитализма культурные структуры традиционного общества изживались, часто весьма грубо. В ходе вестернизации практически везде наблюдалось одно и то же явление: там, где власть получали люди, проникнутые мироощущением евроцентризма, грубо разрушались традиционные культурные нормы и ритуалы, вызывающие отвращение как «архаические пережитки». Когда Индия стала колонией Англии, английские культуртрегеры насильно внедрили на индийских полях «прогрессивный» стальной отвальный плуг взамен «архаичного» деревянного — и разрушили легкие лёссовые почвы, что стало бедствием для сельского хозяйства Индии. Голод, который ранее был в Индии результатом стихийных бедствий, превратился в нормальное социальное явление [248].

Лоренц писал: «Способность человека интегрироваться в экосистему доказывает опыт крестьянина, который не ограничивается тем, что „живет, прилепившись к клочку земли“, а его любит. Местный крестьянин обладает запасом здоровых экологических знаний. Крестьянин старой закалки не допускает избыточной эксплуатации, а возмещает земле то, что земля ему дала… Неспособность испытывать уважение — опасная болезнь нашей цивилизации. Научное мышление, не основанное на достаточно широких познаниях, своего рода половинчатая научная подготовка, ведет, как верно указывал Макс Борн, к потере уважения к наследуемым традициям. Всезнающему педанту кажется невероятным, что в перспективе возделывание земли так, как это делал крестьянин с незапамятных времен, лучше и рациональнее американских агрономических систем, технически совершенных и предназначенных для интенсивной эксплуатации, которые во многих случаях вызвали опустынивание земель в течение немногих поколений» [28, с. 300, 302].

Сейчас традиционному крестьянскому знанию о земледелии посвящена обширная литература, посвященная как экономическим, так и экологическим принципам трудового крестьянского хозяйства. Одним из крупнейших исследователей этой системы знаний был А. В. Чаянов, труды которого сыграли важную роль в модернизации сельского хозяйства большей части человечества в XX веке (в частности, они послужили важным источником при разработке доктрины сельского хозяйства Китая в 80-е годы). Следует, однако, кратко остановиться на традиционном техническом знании другого допромышленного производства — ремесленного.

Технические достижения древних и средневековых ремесленников исключительно высоки даже по современным критериям. В них поражает соединение технологических, функциональных и эстетических качеств изделий, машин, архитектурных сооружений. Достаточно рассмотреть с этой точки зрения один крупный храмовый комплекс (например, Баальбек в Ливане, где на одной площадке был расположен огромный храм Ваала, а затем построены античные храмы). Возникает множество вопросов относительно методов проектирования и расчетов, обработки и перемещения огромных каменных блоков, возведения колоннад и установки на них цельных перекрытий весом в десятки тонн, состава связующих материалов, принципа определения точек для сверления и установки медных пробок, придающих зданию прочность при землетрясениях и пр.

Все это основано не на смекалке и «сноровке», не на «секретах древних», носящих сакрально-мистический характер, а на огромном систематическом запасе кодифицированного знания, которым владели большие сообщества мастеров, учителей, контролеров. Очень многие технологические приемы и операции древних ремесленников не могут быть воспроизведены и сегодня, что принято объяснять магическим характером утраченных секретов и рецептов.

При этом надо отметить, что ремесленное знание систематизировалось, кодифицировалось и передавалось в среде, которая до XVII века относилась к социальным низам общества и в которой еще не распространилась письменность. Т. Б. Шашкина пишет: «Проявления ремесленного творчества кажутся парадоксальными, если примерять к ним мерку профессиональной науки, но они могут потерять эту парадоксальность и стать естественными, если подойти к ним с совершенно других позиций — посмотреть на них в свете закономерности фольклора, понимая под словом „фольклор“ (народное знание, народное познание) не только устное народное словесное или музыкальное творчество, но и познавательное техническое творчество» [271].