Воздействие числа на культуру «общества знания» огромно. Это предвидел уже Лейбниц: «В тот момент, когда будет формализован весь язык, прекратятся всякие несогласия; антагонисты усядутся за столом один напротив другого и скажут: подсчитаем!» Эта утопия означает полную замену качеств (ценностей) их количественным суррогатом (ценой). В свою очередь, это снимает проблему выбора, заменяет ее проблемой подсчета. Что и является смыслом технократии.

Но технократия — это власть не только тех, кто владеет техникой, это и власть самой техники. И эта власть была предопределена именно тем, что мир стал восприниматься через количество, через счет. Гуссерль показывает, что развитие математических средств выражения как части общей тенденции к формализации выражает установку на отторжение наглядных элементов реальности.

X. Блюменберг, развивая идея Гуссерля, объясняет, каким образом утрата миром своей «прозрачности» приводит к тому, что человек оказывается подавленным техникой: «То, что технизация ведет к совершенно определенной вещной реальности — „машинам“ в широком смысле слова — есть явление вторичное, и это определено и предопределено уже тем, что наука и ее метод сами уподобляются „полезной и надежно действующей, машине“. Феномен техники представлен реальными механизмами случайно, но отнюдь не непосредственно. Не случайно счетная машина — предмет давних мечтаний и различных попыток реализации в новом времени. И столь же не случайно, что развитие счетных автоматов достигло такой ступени совершенства, за которой человеческий мозг практически не в состоянии угнаться за их способностью к действию. Мир, в котором однажды пришли к согласию в том, что следует всегда иметь дело с чем-то уже готовым и осуществлять самоконтроль при использовании готовых понятий и высказываний в соответствии со строгостью методики, в основном утратившей свою прозрачность, лишь с помощью результативности, этот мир совершенно беспомощен перед технологией и стремится отныне лишь к тому, чтобы создать пространство, в котором нуждаются изготовленные им продукты» [74].

Вебер особо отмечает ту роль, которую «дух счета» (calculating spirit) сыграл в изменении западной культуры: пуританизм «преобразовал эту расчетливость, в самом деле являющуюся важным компонентом капитализма, из средства ведения хозяйства в принцип всего жизненного поведения». Эту «расчетливость» Запада укрепила и Научная революция, сделавшая механицизм основой мироощущения.

Эту сторону «общества знания» анализировали философы Франкфуртской школы (например, Т. Адорно и М. Хоркхаймер в «Диалектике просвещения»). Наиболее радикально развивал идею о «калькулируемости» мира в европейской науке Г. Маркузе. Он считал ее важной идеологической характеристикой и видел в ней предрасположенность европейской науки к тому, чтобы сделаться орудием господства.

Эта «калькулируемость» мира, ставшая частью нового мировоззрения, выражала и важный социальный сдвиг. В Новое время на Западе рынок стал метафорой всего жизнеустройства. Общественные отношения во всех сферах жизни уподобились эквивалентному обмену товарами. Товарная форма, приравнивающая разные сущности к общему эквиваленту, есть количественная категория, устраняющая качественное своеобразие вещей. Современный мир западного типа иногда называют «царством количества». Со времен Декарта для Запада характерна, как говорят философы, «одержимость пространством», которая выражается в склонности к «математическому методу» мышления.

Возникнув, раннее «общество знания» произвело огромные изменения в измерении пространства. Создание метрической системы было одним из первых больших проектов Великой французской революции. А в традиционном обществе мера была очень неточной и, главное, нестандартной. Аршин, да локоть, да сажень. А расстояние подальше измерялось в выражениях типа «часа два ходу» или «три дня пути на телеге». Создавая свой искусственный мир, человек традиционного общества «встраивает» его в данное природой пространство, не ищет прямых линий и прямых углов и плоскостей. Сакля лепится к скале, улочки старого города извилисты. Красноречиво сравнение старых городов с планом Нью-Йорка. Поражают и аэрофотоснимки старинных городов, где столкновение с новым пространственным мышлением произошло очень быстро, в период короткого строительного бума конца XIX века[61].

Хайдеггер сравнивает два сооружения на Рейне, неподалеку одно от другого — средневековый мост и электростанцию. Он пишет в статье «Вопрос о технике»: «В системе взаимосвязанных последствий поставки электрической энергии сам рейнский поток предстает чем-то предоставленным как раз для этого. Гидроэлектростанция не встроена в реку так, как встроен старый деревянный мост, веками связывающий один берег с другим. Скорее, река встроена в электростанцию. Рейн есть то, что он теперь есть в качестве реки, а именно поставщик гидравлического напора, благодаря существованию электростанции. Чтобы хоть отдаленно измерить чудовищность этого обстоятельства, на секунду задумаемся о контрасте, звучащем в этих двух названиях: „Рейн“, встроенный в электростанцию для производства энергии, и „Рейн“, о котором говорит произведение искусства, одноименный гимн Ф. Гёльдерлина» [257, с. 52].

Такие же изменения «общество знания» произвело в представлении о времени. В культуре традиционного общества ощущение времени задавалось Солнцем, Луной, сменами времен года, полевыми работами — время было циклическим и не разделенным на маленькие одинаковые отрезки. В Средние века в Европе продолжительность часа менялась в зависимости от времени года, от длины светового дня. Единицы времени были образными («моргнуть глазом», «время выдоить корову» и т. д.). Одним из первых шагов современного общества было создание точных часов и деление времени на точные равные отрезки.

У всех народов и племен был миф о вечном возвращении, о том, что время приведет его к родному дому, к утраченному раю. Научная революция разрушила этот образ: время стало линейным и необратимым. Когда время «выпрямилось», изменился весь строй жизни человека. В новом обществе возникло ощущение, что время утекает безвозвратно, и это стало своего рода психозом. Это было тяжелое потрясение, из которого родился европейский нигилизм и пессимизм. Торопливость, экономия времени, постоянная зависимость от часов — признак современного общества, в резком контрасте с тем, что мы наблюдаем в любой традиционной культуре.

Вскользь заметим, что объективность чисел, которые, как сказал еще Пифагор, «не могут лгать», есть утопия, маскирующая мощное идеологическое воздействие, которое числа оказывали и оказывают на сознание. Борис Слуцкий, во время перестройки поднявший голос против «жидов крещеных», писал:

Это неприемлемое упрощение, ибо высшее достижение «торговли числом», Каббала, с раннего Средневековья была инструментом «добра или зла». Буквально в то же время, когда Слуцкий писал эти стихи, главный раввин Москвы Рав Пинхас Гольдшмидт опубликовал в «Независимой газете» такое обращение: «Гематрия, один из разделов Каббалы, где дается объяснение явлениям на основе числовых значений слов и понятий, показывает нам, что сумма числовых значений слова „Мицраим“ — „Египет“ и „СССР“ одинакова. Так же и ситуация сейчас во многом сходна». Читавшие книгу «Исход» Ветхого Завета понимают, что означало сравнение СССР с Египтом.

Стремление к квантификации, к замене качеств количественными параметрами — сущностная черта западного постиндустриального «общества знания». Ее нельзя устранить косметическими воздействиями, призывами к своего рода «политкорректности» по отношению к качественным аспектам бытия.