И на всех этапах, разными способами создавался и укреплялся миф о человеке экономическом — homo economicus, — который создал рыночную экономику и счастлив в ней жить.
Рационализм
Важным системообразующим свойством «человека экономического», модель которого вырабатывала наука, был его рационализм, та способность к расчету выгод и потерь, которая отодвигала в тень остальные духовные структуры. Рационализм стал мощным средством освобождения человека от множества норм и запретов, зафиксированных в традициях, преданиях, табу. Так создавался необходимый для буржуазного общества свободный индивид.
Мыслители и либерального, и консервативного толка сходятся в том, что процесс этой перестройки мышления был запущен протестантской Реформацией, которая положила начало философии Просвещения, «заменившей народные догматы индивидуальным разумом» (по выражению де Местра)[36].
Макс Вебер, разрабатывая социологию современного капитализма, видел в этом важнейшее антропологическое изменение. Реформация как духовная революция создала благоприятные условия для восприятия тех новых представлений о человеке, которые несла Научная революция. Вебер пишет: «Все чисто эмоциональные, то есть не обусловленные рационально, личные отношения между людьми очень легко вызывают в протестантской, как и в любой аскетической, этике подозрение в том, что они относятся к сфере обожествления рукотворного. Поскольку речь идет о дружбе, об этом достаточно ясно свидетельствует, например, следующее предостережение: „Это акт иррациональный, ибо разумному существу не следует любить кого-либо сильнее, чем это допускает разум. Это чувство часто настолько переполняет сердца людей, что мешает им любить Бога“ (Baxter. Christian directory, IV, p. 253)» [86, с. 215].
Надо заметить, что представления о человеке рациональном не были навязаны социальными условиями капитализма, которые складывались на Северо-Западе Европы, они утверждались благодаря синергическому воздействию двух типов знания — религиозного и научного. Вебер подчеркивает: «Чисто посюсторонняя рациональная философия XVIII в. нашла свое пристанище отнюдь не только (и даже не преимущественно) в наиболее развитых капиталистических странах. Вольтерьянство и поныне еще является общим достоянием высших и — что практически более важно — средних слоев населения именно романских католических стран. Если же под „практическим рационализмом“ понимать тот тип жизненного поведения, который базируется на сознательной оценке мироздания и отношении к нему с точки зрения посюсторонних интересов отдельной личности, то этот стиль жизни как в прошлом, так и в настоящем типичен для народов liberum arbitrium [свободной воли], входит в плоть и кровь итальянцев и французов» [86, с. 95].
Сдвиг приоритета в шкале ценностей от иррациональных идей к расчету означал появление «нового человека» и нового общества. Вебер пишет об этом переходе: «В прошлом основными формирующими жизненное поведение элементами повсюду выступали магические и религиозные идеи и коренившиеся в них этические представления о долге» [86, с. 56]. А в новом обществе картина такая: «Повсюду, где утверждалось пуританское мироощущение, оно при всех обстоятельствах способствовало установлению буржуазного рационального с экономической точки зрения образа жизни… Пуританизм стоял у колыбели современного „экономического человека“» [86, с. 200][37].
Это представление о человеке господствует в «обществе знания» и сегодня. Хотя оно и не вполне соответствует реальности, его системообразующая роль в обществе сохраняется — из господствующей модели исходит практика общественных институтов. Таким образом, антропологическая модель остается важнейшим фактором социологии «общества знания».
Английский социолог Б. Барнес пишет: «Ряд ведущих научных школ доказывают, что склонность к рациональному расчету и приоритет индивидуальных интересов при выполнении рациональных расчетов являются врожденной склонностью людей, системообразующей частью человеческой природы. Согласно этим теориям, выполнять рациональные расчеты и быть эгоистами — входит в саму сущность человека, и с этим ничего нельзя поделать… Наука играет фундаментальную роль. Как все более надежный источник знания, она становится прогрессивной, освобождающей силой. Благодаря ей люди становятся все лучше информированными, все более свободными для расчета последствий своих действий во все более широком спектре ситуаций и во все более продолжительной перспективе… Наука — предел непрерывного процесса рационализации. Научный прогресс ведет к утопии, в которой всякое действие есть свободное действие индивидуума, основанное на индивидуальном рациональном расчете» [4, с. 133].
К каким же выводам пришли философы и социологи на нынешнем распутье индустриального «общества знания», путем анализа смутного еще образа постиндустриализма? Прежде всего, к утверждению, что рациональность, заданная связкой «наука — техника», не просто вытесняет ценностный и качественный взгляд на реальность, но и «поглощает» его. На новом витке технизации уже и такие идеальные сущности, как справедливость, задаются техникой, становятся одной из деталей технических систем. Сама политическая философия, которая по определению должна была бы выводить свои формулы из постулируемых метафизических представлений, становится производной от машины.
Дж. П. Грант пишет: «Важно понять, что представления о справедливости, действующие в современных политических философиях, созданы той же самой концепцией разума, которой созданы и технологии. Один и тот же западный рационализм породил и современное естествознание, и современную политическую философию. Он же привел к расцвету политических философий в форме идеологий… А политика в нашу эпоху определяется представлениями об обществе, коренящимися в том же самом представлении о разумной рациональности, которым произведено на свет новое взаимопереплетение искусств и наук… Способы, какими применялись и будут применяться компьютеры, не могут быть отделены от современных представлений о справедливости, а эти последние выросли из той же самой идеи рационального разума, которая привела к созданию компьютеров. Речь тут вовсе не идет ни о выяснении того, истинны или ложны новоевропейские идеи справедливости, ни об охаивании компьютеров с позиций реакционного пафоса и неприятия современности. Нужно признать только одну простую вещь: дело обстоит далеко не так, будто компьютеры стоят перед нами в виде нейтральных орудий и в их применении мы руководствуемся нормами справедливости, добытыми где-то вне области существования самих компьютеров. Эти орудия и эти нормы справедливости связаны между собою, будучи порождениями одной и той же „судьбы“ современного разума» [101, с. 159].
X. Сколимовски подчеркивает роль техники как системообразующего элемента самой мировоззренческой матрицы Запада: «Сила мифа техники столь велика и столь опасна именно потому, что она пронизывает буквально все аспекты западного способа мышления. Техника превратилась для нас в физическую и ментальную опору в столь извращенной и всеобъемлющей степени, что если мы даже осознаем, как опустошает она нашу среду, природную и человеческую, то первой нашей реакцией является мысль о какой-то другой технике, которая может исправить все это. Техника — это состояние западного сознания. Когда мы говорим о технике, мы обязательно подразумеваем контроль и манипуляцию. Наши „наиболее эффективные“ способы оперировать с современными дилеммами приводят в результате к дальнейшему разрушению цивилизации, ибо эти наиболее эффективные способы заключаются в дальнейших манипуляции и дроблении — процессах, которые лежат в самом средоточии наших тревог» [221, с. 246]
Разумеется, в момент кризиса возникают обширные зоны неопределенности, «взвесить» обоснованность апокалиптических суждений невозможно. Но категорически нельзя их игнорировать. Совокупность подобных суждений показывает, что на нынешнем этапе развития индустриального западного общества лежащая в основе его социологии антропологическая модель обнаружила свою неадекватность. Западный рационализм, задавший обществу универсалистскую модель человека как расчетливого эгоистического индивида, вошел в конфликт с реальностью. Попытка смягчить это противоречие устройством «общества знания» на основе новой компьютерной техники есть паллиативное решение, которое в лучшем случае лишь отсрочит отказы и аварии культурных и социальных систем, но почти наверняка сделает их более опасными.
