В. В. Шлыков пишет: «В последние годы советской власти с избавлением от непомерных, как тогда считалось, военных расходов связывались все основные надежды населения и политиков на улучшение экономического положение страны».
Егор Гайдар писал в 1990 году в журнале «Коммунист», где он тогда работал редактором отдела политики: «Конверсия оборонного сектора может стать важнейшим фактором сокращения расходов и роста доходов государства, насыщения рынка новыми поколениями потребительских товаров, катализатором структурной перестройки общества… Речь не о сокращении темпа прироста военных расходов, а о серьезном снижении их абсолютной величины».
В 1992 г. объем закупок вооружения и военной техники был сокращен сразу на 67 %… И тем не менее, несмотря на столь, казалось бы, радикальное уменьшение, употребляя терминологию Е. Гайдара, «оборонной нагрузки на экономику», никакого заметного улучшения жизненного уровня населения, как известно, не наступило. Наоборот, произошло его резкое падение по сравнению с советским периодом. Более того, в глубокую депрессию впал и так называемый гражданский сектор российской экономики, особенно промышленность и сельское хозяйство…
Естественно, что в результате подобного развития тезис о том, что СССР рухнул под бременем военных расходов, утратил былую привлекательность. Более того, советский период по мере удаления от него все более начинает рассматриваться как время, когда страна имела и «пушки и масло», если понимать под «маслом» социальные гарантии. Уже не вызывают протеста в СМИ и среди экспертов и политиков утверждения представителей ВПК, что Советский Союз поддерживал военный паритет с США прежде всего за счет эффективности и экономичности своего ВПК [275].
Провалом советского «общества знания» довоенного периода надо считать его неспособность систематизировать и формализовать ту совокупность современного научного, традиционного и исторического знания, которая позволила изобрести и спроектировать основные формы народного хозяйства СССР — так, чтобы их сущность могла быть передана послевоенным поколениям после того, как поколение «стариков» сошло с политической арены.
Надо сказать, что для нынешнего поколения одинаково важно понимать причины как успехов в проектировании советским «обществом знания» хозяйственных форм, так и крупных неудач. Советское обществоведение удовлетворительно не выполнило ни той, ни другой задачи. Мы не можем интеллектуально освоить методы, ведущие к успехам, и не можем извлечь уроков из тяжелых ошибок.
Видимо, самой тяжелой была неудача первого этапа в коллективизации как крупнейшей программе советского государства по модернизации страны. Ее исследование и гласное обсуждение были неадекватны масштабам ошибки. Те частные причины, которые обычно называют (слишком высокие темпы коллективизации, низкая квалификация проводивших ее работников, разгоревшиеся на селе конфликты, злодейский умысел Сталина) недостаточны, чтобы объяснить катастрофу такого масштаба.
Между тем причина провала была фундаментальной: несоответствие социально-инженерного проекта социально-культурным характеристикам российских крестьян. Разработка модели кооператива для советской деревни была, видимо, одним из немногих имитационных проектов. Историки коллективизации до последнего времени не ответили на самый естественный и простой вопрос: откуда и как в Комиссии Политбюро по вопросам коллективизации, а потом в Наркомземе СССР появилась модель колхоза, положенная в основу государственной политики?[152]
Из зарубежных источников следует такая история программы. Опыт разных типов сельскохозяйственных кооперативов, которые возникали во многих странах начиная с конца XIX века, в 20-е годы был обобщен в нескольких крупных трудах, изданных в Германии и Англии. Самым удачным проектом (некоторые авторы называют его «гениальным») оказался киббуц — модель кооператива, разработанная в начале XX века во Всемирной сионистской организации. Эта разработка была начата учеными-аграрниками в Германии, затем продолжена сионистами (трудовиками и социалистами) в России. Главным идеологом проекта был ученый-биолог из Германии, видный сионист А. Руппин, руководивший затем всей программой создания киббуцев в Палестине, для которых на средства Всемирной сионистской организации закупались участки земли. Он описал эту программу в книге, вышедшей в Лондоне в 1926 г.
Проект киббуца был разработан для колонистов-горожан и вполне соответствовал их культурным стереотипам. Они не собирались ни создавать крестьянское подворье, ни заводить скота. Обобществление в киббуцах было доведено до высшей степени, никакой собственности не допускалось, даже обедать дома членам кооператива было запрещено. Строительство киббуцев сильно расширилось после Первой мировой войны. Они показали себя как очень эффективный производственный уклад. Видимо, руководство и Наркомзема, и Аграрного института было под большим впечатлением от экономических показателей этого типа кооперативов и без особых сомнений решило использовать готовую и проверенную модель. Вопрос о ее соответствии культурным особенностям русской деревни и не вставал (после того, что мы наблюдали в ходе экономической реформы в России в 90-е годы, эта самонадеянность наркома А. Я. Яковлева и директора Аграрного института и заместителя председателя Госплана Л. Н. Крицмана не удивляет).
Тот тип колхоза, в который пытались втиснуть крестьян, был несовместим с их представлениями о хорошей и даже приемлемой жизни. Не имея возможности сопротивляться активно, основная масса крестьян ответила пассивным сопротивлением: уходом из села, сокращением пахоты, убоем скота. В ряде мест были и вооруженные восстания (с января до середины марта 1930 г. на территории СССР без Украины было зарегистрировано 1678 восстаний), росло число убийств в конфликтах между сторонниками и противниками колхозов.
Однако не менее важным для нас уроком является реакция советского «общества знания» на восприятие коллективизации крестьянством. Уже в марте-апреле 1930 г. ЦК ВКП(б) принял ряд важных решений, чтобы выправить дело, хотя инерция запущенной машины была очень велика и созданный в селе конфликт разгорался. Лишь весной 1932 г. местным властям было запрещено обобществлять скот и даже предписано помочь колхозникам в обзаведении скотом. С 1932 г. уже не проводилось и широких кампаний по раскулачиванию. К осени 1932 г. в колхозах состояло 62,4 % крестьянских хозяйств, и было объявлено, что сплошная коллективизация в основном завершена.
Была изменена модель колхоза, и новый устав артели гарантировал существование личного подворья колхозника. Вступили в действие крупные тракторные заводы, начала быстро создаваться сеть МТС, которая в 1937 г. обслуживала уже 90 % колхозов. Переход к крупному и в существенной мере уже механизированному сельскому хозяйству произошел, производство и производительность труда стали быстро расти. Советское крестьянство «переварило» чуждую модель и приспособило колхозы к местным культурным типам (приспосабливаясь и само к новым формам). Экзаменом для колхозного строя стала война.
Для оценки действий «общества знания» полезно сравнить кризис становления и кризис ликвидации колхозов как крупного социального института. История дала нам это сравнение как чистый эксперимент. Кризис коллективизации привел к снижению производства зерна в 1931, 1932 и 1934 гг. по сравнению с 1929 г. на 3 %. Засуха 1933 г. была стихийным бедствием, а затем производство стало расти и через пять лет коллективизации превысило уровень 1929 г. на 36 %. Рефлексия всех звеньев «общества знания» на действия, совершенные в первые два года коллективизации, была быстрой, а исправление ошибок быстрым и системным.
Войдя после войны в стабильный режим, колхозы и совхозы довели производство зерна в 1986–1987 гг. до 210–211 млн т, то есть увеличили его более чем в три раза (а молока, яиц, технических культур — в 8-10 раз).
