Грок возвращается к мотоциклу и садится на свое место позади Ханса. Разговор идет при включенном двигателе:

— И вовсе она не спит. Они прикончили то, что у них было, и вышли, скорее всего, чтобы пропустить еще по рюмке. А после мистер Миллер отвезет ее на такси домой.

— Мистер Миллер. То есть все-таки тупой янки.

— Ты знаешь, где живет Клара, Ханс.

— Оставь это, Грок. Клара уже спит.

— Ханс, скажи, только честно, где живет Клара.

— Ты пьян, Грок. Завтра ты и не вспомнишь о Кларе. К тому же в восемь мы должны быть на похоронах твоего друга.

— Я говорил с вдовой. Придут известные художники. И я не пьян. До восьми мы еще можем разыскать Клару.

— Для чего?

— Если у тебя снова кончился бензин, я возьму такси.

Ханс трогает мотоцикл с места, не проронив больше ни слова. Грок, полный сил, снова мчится по городу, спящему стоя, как огромный мамонт. Скоро выясняется, что они направляются в квартал Консепсьон, где по старой традиции живут незамужние проститутки.

Можно было бы сказать Хансу, что, хотя ему и хватило прыти переспать со старой Пилар на глазах у ее мужа, он не понимает, почему Грок ищет юную проститутку, несколькими часами раньше побрившую свой лобок для него, ради его прихоти. Грок мог бы сказать Хансу, что гоняется за золотым руном, как средневековые рыцари, о которых Ханс, как выходец из Центральной Европы, должен был бы знать больше, чем он. Золотое руно, в конце концов, это не что иное как символ прекрасного полового органа. Так считают историки. Грок с извечным постоянством ищет золотую вульву — в несовершеннолетней Флавии, в напичканной наркотиками подружке Хосе Лопеса, среди множества взрослых незамужних женщин и потаскушек почти подросткового возраста. Однако Ханс не более чем механик, и Грок молчит, в то время как маленький мотоцикл движется по М-30, как атомный муравей по тропе, к легендарному, построенному во франкистские времена кварталу Консепсьон, забытому и уже превратившемуся в руины, символизирующие закончившуюся эпоху.

«У каждой эпохи есть свои руины», сказал бы А., но он уже ничего не скажет.

— Это здесь — говорит Ханс, останавливая мотоцикл впритирку к бордюрному камню на центральном проспекте погруженного в сон квартала Консепсьон.

Грок направляется к подъезду, не спросив у Ханса номер квартиры и вообще полностью его проигнорировав. Старый германский эфеб Ханс, наверняка, когда-нибудь ночевал здесь у совсем еще юной Клары. И Грок ревнует уже не к янки, а к Хансу. Эта перемена происходит с ним мгновенно, пока он пересекает узкий тротуар. Нажав кнопку подсветки на панели с номерами квартир и фамилиями жильцов, он подряд просматривает весь список, сняв очки и прижав свой близорукий глаз/лупу к стеклу. В списке нет ничего похожего на Клару.

— Послушай, Ханс, как фамилия Клары?

— Без понятия.

Тогда Грок нажимает на все кнопки, звонит во все квартиры, вызывая целый град посыпавшихся на него голосов — сонных, бодрых, взволнованных, негодующих, ругающихся, заговорщических, молодых, старых, мужских, женских.

— Клара, сеньорита Клара! — повторяет он в домофон.

— Какая тебе к черту Клара, хулиган..!

И так далее, в том же духе.

На мгновение Грок замолкает, обдумывая ситуацию. Панель гаснет. И вдруг он снова начинает звонить — решительно, без разбора, пытаясь хоть у кого-то вызвать к себе сочувствие, но когда шквал голосов достигает опасного предела, молча отходит от двери.

— Они ее не знают или ничего не хотят о ней знать. А ты не ошибся номером дома, Ханс?

Ханс по-дружески иронично смотрит на него своими голубыми детскими глазами (абсолютно точно, что именно инфантильность заставила его купить этот мотоцикл на цирковых колесах). Ханс молчит. В большом доме открылось несколько окон, раздалось несколько криков, кое-где зажгли свет.

— Нам лучше убраться.

Грок влезает на мотоцикл, и какое-то время они бесцельно катаются по кварталу Консепсьон. Грок, не признаваясь вслух, отказывается от своих поисков золотого руна. Золотое руно он найдет, когда захочет, вечером или ночью в Шахразаде.

Ханс и Грок знакомы настолько давно, что не нуждаются в словах. Это глубокое взаимопонимание между мужчинами и называется дружба. Ханс чувствует, что горячее человеческое тело, повиснув у него на спине как тяжелый ранец, сдалось и берет управление делами (хотя никаких дел нет) на себя, выезжая из квартала с другого конца. Он держит курс к незастроенной территории, освоенной дневными козами и ночными пьяницами, находящейся между Консепсьон и кладбищем Альмудена, огромным кварталом мертвых… В лунках, выкопанных на пустыре, светятся лампадки маленьких костров, как в лунках на небесах — лампады звезд. Это пьяницы Восточной части Мадрида (точнее, Средне-Восточной), коротающие здесь ночь за выпивкой, сжигают все, что подвернется под руку, чтобы согреться. Грок понял, куда они приехали:

— Блядь, но у нас даже никакой бутылки нет с собой, Ханс.

Ханс прислоняет мотоцикл к холмику рыхлой земли и достает из заднего кармана брюк фляжку с джином.

— Сукин сын, и у тебя все время было это.

— Фляжка, такая же как у Хемингуэя.

Грок знает, что Ханс обожает покойного Хемингуэя. Его романы доступны пониманию механика, а, кроме того, Хемингуэй был человеком действия, страстным любителем скорости скаковых лошадей, мгновенной реакции быков и тореадоров. Ханс тоже профессионал в том, что касается скорости, но скорости моторов. Местность вокруг представляет собой совершенно открытое заснеженное поле.

Они неторопливо подходят к ближайшему костру, окруженному неподвижными мужскими и женскими фигурами.

— Привет, ребята.

В ответ раздается коллективное, почти радушное, «привет». Ханс, найдя удобное углубление, садится на землю, скрестив ноги по-турецки, и пускает свою секретную хемингуэевскую фляжку с джином по кругу. Грок садится точно так же, занимая другую выемку. Между ним и Хансом оказывается худощавый алкаш с вытянутым профилем.

— Хороший джин, англичанин.

— Я немец, с вашего позволения. Но можете называть и англичанином. Меня зовут Ханс.

Прием в немногочисленное племя, кажется, прошел благополучно. Костер, сложенный из щепочек и прутиков, это упавшая звезда, возносящая свое скромное пламя вверх, как бы в стремлении вернуться на небеса. Время от времени кто-нибудь выплескивает немного виски или джина в огонь, чтобы оживить его.

— И огонь пьет, — говорит безголосый голос.

И все смеются. Заметно, что эта шутка среди них повторяется и повторяется. Фляжка Ханса, о наличии которой Грок не подозревал, доходит до него. Он прикладывается к горлышку с резьбой и находит, что джин действительно хороший. Этот Ханс — сукин сын, как все немцы. Я здесь умираю от жажды, а у него, оказывается, полно джина.

— Ты сукин сын, Ханс. Тащишь на себе целый бар джина и молчишь, в то время как я умираю от жажды.

После немеренного количества выпитого виски, Гроку приятно ощущать на языке и небе можжевеловый вкус. Он передает фляжку человеку с продолговатым лицом, своему соседу справа, и рассматривает присутствующих. Лица кажутся оживленными своеобразной мимикой за счет пляшущих на них отблесков пламени, но на самом деле неподвижны. Мужские и женские лица, выдающие пристрастие к алкоголю. Алкоголь, также как возраст (и нищета), стирает признаки пола. Смутно виднеющиеся носы, подсвеченные красным, особенно выразительны. Все похожи на меня. Я становлюсь похожим на них. Алкаши, по сути, не отличаются один от другого. У меня наверняка будет нос пропойцы-клоуна. Ведь я Грок. И Грок вспоминает, как всего лишь несколько часов назад, то есть совсем недавно, пенсионер Болеслао в ванне своего друга, как в урне для хранения праха, превратился в клоуна-алкоголика Грока. Произошел транссубстанциональный переход, о котором знает только он и о котором никогда никому не расскажет.

Новая жизнь, рождающаяся, когда заканчивается биография, если ты раньше не совершишь самоубийства. Свободная жизнь вне биографии, белоснежно пустая страница вне времени и пространства.