И тогда один из троих, с длинными волосьями, верно расстрига, пустил над столом хрип:

– Днесь умирает от пипки табацкия![134]

В скором времени в фортину взошёл господин полицейский капитан, а за ним двое рогаточных караульщиков с трещотками – и капитан прочёл указ: закрывать фортину, для многолетнего императорского здоровья. Он выпил над бадьёй, караульщики тоже. И ушли все люди, которые уже раньше всё знали, все мастеровые, которым скучно, и немцы, и шхиперы, и ямщики, разные люди.

В куншткаморе было немалое хозяйство. Она началась в Москве и была сначала каморкой, а потом была в Летнем дворце, в Петерсбурке; тут было две каморки. Потом стала куншткамора[135] , каменный дом. Он был отделён от других, на Смольном дворе; тут было всё вместе, и живое и мёртвое, а у сторожей своя мазанка при доме. Сторожей было трое. Один имел смотрение за теми, что в банках, другой за чучелами, обметал их, третий – чистил палаты. Потом, когда по важному делу Алексей Петровича казнили, всю куншткамору поголовно, всё неестественное и неизвестное перевели в Литейную часть – в Кикины палаты. Так натуралии перевозили из дома в дом. Но это было далеко, все стали заезжать и заходить не так охотно и прилежно. Тогда начали строить кунштхаузы на главной площади, так чтоб со всех сторон было главное: с одной стороны – здание всех коллегий, с другой стороны – крепость, с третьей – кунштхаузы и с четвёртой – Нева. Но пока что в Кикины палаты мало ходило людей, у них не было такой прилежности. Тогда придумано, чтобы каждый получал при смотрении куншткаморы свой интерес: кто туда заходил, того угощали либо чашкой кофе, либо рюмкой водки или венгерского вина. А на закуску давали цукерброт[136] . Ягужинский, генерал-прокурор, предложил, чтобы всякий, кто захочет смотреть редкости, пусть платит по рублю за вход, из чего можно бы собрать сумму на содержание уродов. Но это не принято, и даже стали выдавать водку и цукерброды без платы. Тогда стало заметно больше людей заходить в куншткамору. А двое подьячих – один средней статьи, другой старый – заходили и по два раза на дню, но им уж водку редко давали, а цукербродов никогда. Давали сайку или крендель, а то калач, а то и ничего не давали. Подьячие жили поблизости, в мазанках.

А водил их по куншткаморе, чтобы они чего не попортили или не унесли с собой, – господин суббиблиотекарь, или же сторож. Или главный урод, Яков. Яков был ещё и истопник, топил печи. В Кикиных палатах было тепло.

Золотые от жира младенцы, лимонные, плавали ручками в спирту, а ножками отталкивались, как лягвы в воде. А рядом – головки, тоже в склянках. И глаза у них были открыты. Все годовалые или двулетние. И детские головы смотрели живыми глазами: голубыми, цвета василька, тёмными; человеческие глаза. И где отрезана была голова – можно было подумать, что сейчас брызнет кровь, – так всё сохранялось в хлебном вине!

ПУЕРИСКАПУТ[137] № 70

Смугловата. Глаза как бы с неудовольствием скошены – и брови раскосые. Нос краток, лоб широк, подбородок востёр. И жёлтая цветом, важная, эта голова – и малого ребёнка, и как будто монгольского князька. На ней спокойствие и губы без улыбки, отяжелели. Был доставлен мальчик из Петропавловской крепости, неизвестно, из какой каморы и от какой жёнки. Из жёнок там сидели в то время трое, третья была пленная финская девка, по прозванью Ефросинья Федорова. Она сидела по делу Алексей Петровича, царевича, Петрова сына, и была его любовница, она его и выдала. Она в крепости родила. Тяжёлыми веками смотрит голова на всё, недовольно, важно, как монгольский князёк, – как будто жмурится от солнца.

Палата была большая, солнце в ней долго стояло. Дождь за окнами был не страшен. Было тепло. И по разным местам был разбросан

ГОСПОДИН БУРЖУА

Он был великан, французской породы, из города Кале; гайдук и пьяница. Взят за рост. Сажень и три вершка. И долго искали для него жену побольше ростом, чтоб посмотреть, что выйдет из этого? Может быть, произойдёт высокая порода? Ничего не вышло. Был высок, пьяница – и больше пользы от него не было. Родил сына и двух дочерей: обыкновенные люди. Но когда от злой Венеры он умер, с него сняли шкуру. Для Рюйша. Иноземец Еншау взялся её выделать, много хвастал и уже с год держал её, все не отдавал, а только просил денег и шумствовал. Самого же Буржуа потрошили. Желудок взят в хлебное вино – и размером был как у быка. Он стоял в банке, в шкапу. А кроме того, стоял скелет господина Буржуа. Велик и, что любопытнее всего, изъеден Венерой, как червём. Так господин Буржуа был в трёх видах: шкура (что за мастером Еншау), желудок (в банке), скелет на свободе.

А в третьей палате стояли звери.

И всякий, кто заходил и смотрел, думал: вот какой блестящий, жирный зверь в чужой земле!

Звери стояли тёмные, блестящие, с острыми и тупыми мордами, и морды были как сумерки и смотрели в стеклянные стенки. Сходцы со всей земли, жирная шерсть, западники!

Обезьяна в банке сидела смирная, морда у ней была лиловая, строгая, она была как католический святой.

Лежали на столах минералы, сверкали земляными блесками. И окаменелый хлеб из Копенгагена.

И всякий, кто заходил, смотрел на шкапы и долго дивился: вот какие натуралии! А потом наталкивался на тех зверей, которые стояли без шкапов. Без шкапов, на свободе, стояли русские звери или такие, которые здесь, в русской земле, умерли.

Белый соболь сибирский, ящерицы.

СЛОН

Он стоял у белого дома, а кругом люди кричали, как обезьяны, хором:

– Шахиншах! – и падали на колени.

Потом он стал взбираться по лестнице. Уши тяжёлые от золота, бока крыты малыми солнцами, кругом воздух, внизу ступени широкие, серые, тёплые. И когда взобрался, крикнули вожаки ему слоновье слово, и он тогда поклонился и стал на колени перед кем-то.