Тут подмастерье, господин Лежандр, стал насвистывать и запел тонким голосом французскую песню, что он – ран-рон – нашёл в лесу девицу и стал её щекотать, всё дальше и больше, а потом её и совсем ран-рон, а господин Лебланк говорил о дереве сесафрас, которого в России нет, потом заплакал и произнёс из оды Филиппа Депорта[122] на прощанье с Польшей:
Adieu, pays d'un eternel adieu! [123 ] – потому что в мыслях своих увидел, как заработал свои тысячи франков (и не три, а все пятнадцать), и как он уезжает в город Париж из этого болота. А что Польша, что Россия – было ему всё равно.
И тут во второй палате появился Иванко Зуб, он же Иванко Жузла, или Труба, или Иван Жмакин. Он прошёлся лёгкой поступочкой по второй палате, посмотрел, что и как, и прошёл мимо, но его остановил один портной мастер и сказал ему:
– Стой! Твой лик мне знакомый' Ты не из портных ли мастеров?
– Угадал, – сказал Иванко, – я и есть портных дел мастер, а чего это немец поёт? – и кивнул головой на Лежандра, и мигнул знакомому ямщику, который хлебал квас, и опять выплыл из палаты своей лёгкой поступочкой.
А за вторым столом действительно сидел немец и пел немецкую песню.
Это был господин аптекарский гезель[124] Балтазар Шталь. Он сюда пришёл из Кикиных палат, из куншткаморы, и он был до того худ и высок, веснушки по всему лицу, что все его знали в Петерсбурке. Но он не часто бывал в фортине. Он состоял при куншткаморе для перемены винного духа в натуралиях. В год уходило на эти натуралии до ста вёдер вина, из которого сидели винный дух[125] . И потому, что он переменял этот винный дух, он, гезель, весь пропах этим духом. А теперь сидел в фортине, и против него сидел другой гезель, от славного аптекаря Липгольда, из врачёвской аптеки, с Царицына Луга, и тот был старый немец, то есть почти русский. Уже его отец родился в Немецкой слободе на Москве, и поэтому его звание было: старый немец. Он был ещё молодой.
Господин Балтазар спел песню, что он то стоит, то ходит, и сам не знает куда, – и объяснил наконец своему товарищу, старому немцу, что он для того пришёл в фортину, что уроды выпили весь винный дух. Он ругал их. Уродов было всего четыре человека, и главный урод был Яков, самый из них умный, и Балтазар поставил его поэтому командиром над всеми уродами, которые дураки. Никогда этого не случалось с ним, чтобы он так брутализировал[126] или показывал дурные тентамина[127] , вплоть до вчерашнего великого гезауфа[128] , когда он, Балтазар Шталь, нашёл к утру всех уродов почти больными от гнусного пьянства, и ещё должен был ухаживать за ними, потому что они натуралии.
Старый немец сказал тогда:
– Тссс! – и так выразил, что он понимает такое трудное положение Балтазара и порицает уродов.
Сегодня же, сказал Балтазар, – ввиду того что господин Шумахер[129] за границей и он, Балтазар, теперь заменяет этого великого учёного (а дело это великой государственной важности, но лучше об этом не говорить, потому что в двух банках стоят у него особо такие две человеческие головы, о которых ни слова, и если эти натуралии испортятся, тогда начнётся такое, что лучше об этом не думать), – он пошёл на квартиру господина архиятера Блументроста – для того чтобы рапортовать и просить нового винного духа, так как старый уроды выпили до капли.
Старый немец сказал тут: «О!» – и так выразил одновременно, что уважает таких знаменитых лиц и сожалеет, что все они принуждены утруждать себя из-за уродов, но что он не желает подробностей о каких-то государственных головах.
– Что же сделал секретарь господина архиятера? – спросил его внезапно господин Балтазар. – Он затолкал мои доклады под чернильницу, закричал и затопал на меня, что когда царь болен, то об уродах нечего беспокоиться, и – рраус, рраус[130] – вытолкал меня в дверь. Так разыгралась эта трагедия.
– Ссс, – сказал старый немец и потряс головой, показывая этим, что хоть считает Балтазара правым, но судьёй между крупными людьми быть не может.
Потом он сказал, переводя разговор в сторону от таких обидных воспоминаний:
– Да, действительно, конечно, хотя там наверху в самом деле, кажется, очень больны, и господин Липгольд сказал мне, что уже послан от господина архиятера человек в Голландию спросить consilium medicum[131] у господина Боергава, потому что здешние доктора не знают такого лекарства.
Тогда, совсем успокоившись, господин Балтазар Шталь поднял палец и сказал негромко:
– Любопытно, какой интеррегнум[132] произойти здесь может! Но лучше не говорить! Господин Меншенкопф, вот кто будет править – клянусь! Но об этом ни слова.
Но когда он взглянул на старого немца – никого не было напротив. Старый немец был таков; испугавшись неприличного разговора, он уж был в первой каморе.
А в первой каморе сидел рыбак и пил, и в это время проходил Иванко, и рыбак вдруг остановил его и, вглядевшись, сказал:
– Стой! Будто я тебя знаю, твой вид мне знакомый. Ты не рыбачил ли на Волге?
– Угадал! – сказал Иванко и сощурил глаза. – Рыбачил, на Волге, я самый.
И потом прошёл лёгкой поступочкой в угол и сел к столу, а под столом натаяла лужа от всех ног, и за столом сидели разные люди.
– Вот меня в смех взяло, – сказал Иванко негромко, – вижу, все здесь люди млявые. И почти все люди, завидя Иванку, разбрелись кто куда, а осталось трое.
Троим Иванко сказал:
– Ну, теперь будет потеха. Помирать коту не в лето[133] , не в осень, не в авторник, не в середу, а в серый пяток. Уже в Ямской слободе лошадей побрали, с почтового двора поскакали – в Немечину смерть отвозить. Меня в смех взяло – вижу, бродят все люди млявые. А завтра всех выпускать будут!
И трое спросили: кого?
– А будут выпускать, – ответил Иванко Жузла, – портных мастеров, которые дубовой иглой шьют, и ещё отпускать будут на все четыре стороны волжских рыболовов, тех, что рыбку ловят по хлевам и по клетям. Их завтра отпускать будут – тут торг, тут яма, стой прямо! А вы млявые! Меня в смех взяло!
