Пока Запад восхищался малопонятными высказываниями Горбачева про “общий европейский дом”, который также включал СССР, Кронид продолжал смотреть на свою отчизну трезво. “Сегодня расстояние между Европой и Советским Союзом мне представляется настолько безмерным, будто это две разные планеты”, — сказал он мне весной 1990 года, после того как коммунистическая партия под давлением общественности лишилась монополии на власть.
В лагере Кронид познакомился с представителями национальных движений за независимость стран Балтии, Украины и других регионов и сразу понял, что они могут стать решающей силой в развале коммунистической империи, как это понял и другой диссидент, Андрей Амальрик, уже в 1969 году предсказавший падение СССР в своей статье “Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?”. “Советский Союз уже не тот, к которому мы привыкли за десятилетия, на наших глазах начинается процесс развала, который резко усилится в ближайшие месяцы… Поэтому нелепо обсуждать место СССР в общем европейском доме. Речь идет о множестве разных наследников гигантской страны. Уже наметился ряд независимых национальных государств, которые стучатся в дверь Европы: страны Балтии, Молдова, возможно Украина. Армения, Грузия и Азербайджан едва ли станут частью европейского дома. Геополитически они тяготеют к югу и будут вынуждены относиться к мусульманскому миру. Остается славянский регион, где ситуация по-прежнему до конца неясна. Исторически и духовно Россия тесно связана с Европой, однако в ближайшие годы страна будет в такой степени поглощена собственными проблемами, что сложно представить ее активным участником строительства новой Европы. Россия станет фактором политической нестабильности в Европе, страной, раздираемой локальными конфликтами и войнами, хотя и без мощных полномасшатбных военных действий, имевших место после революции 1917 года”, — утверждал Кронид, когда я брал у него интервью на копенгагенской встрече участников Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Это был точный анализ сложившейся ситуации. Спустя пару лет, в августе 1991 года, во время попытки переворота Кронид оказался в гуще событий. Он приехал в Москву на конгресс российских соотечественников — это была его вторая поездка в Россию после изгнания из страны в 1977 году. Думаю, эти три дня были одними из самых счастливых в жизни Кронида. В течение недели мы созванивались несколько раз. “Слышишь? Это группа танков, она идет прямо на нас!” — с восторгом кричал он мне в трубку. “Ты видел, как достойно и организованно ведет себя народ у Белого дома?” — спросил он в следующий раз.
Кронид был счастлив вернуться в Москву и оказаться в гуще событий, за которыми он на расстоянии следил последние шесть лет из Мюнхена. За эти три дня он успел принять участие в защите штаб-квартиры президента Ельцина в Белом доме и порадоваться демонтажу памятника основателю КГБ Феликсу
Дзержинскому на Лубянской площади, о чем написал выдающийся репортаж. При попытке переворота была восстановлена цензура, и Кронид явился в редакцию рупора гласности — газеты “Московские новости”, чтобы помочь готовить сводки новостей, которые через громкоговорители сообщались людям, собравшимся на Пушкинской площади.
После неудавшегося путча Кронид вернулся в Мюнхен, чтобы подготовить специальный номер своего журнала “Страна и мир”, названный в честь эссе Андрея Сахарова. Любарский написал восьмидесятистраничный репортаж с анализом и комментариями, который он, вдохновленный радостным событием, назвал “Революция победила”. “Коммунистической партии Советского Союза больше нет. С искажением истории покончено, и можно переиначить известные слова Ленина: “Нет такой партии!” Последняя империя на Земле прекратила свое существование. Нерушимый союз республик исчез с политической карты мира. Вовсю идет развал КГБ, система теряет свой “щит и меч”. Без своих трех опор (партии, КГБ и армии) пал самый долгий, подавляющий и бесчеловечный режим в мировой истории, который все называли “советской властью””.
И с гордостью за то, что Россия не последовала румынскому примеру кровавого восстания против диктатора, подытожил: “Последние шесть лет мы наблюдали за революцией, начатой сверху. Считалось, что она дала нам свободу, и когда мы усомнились в этом, нас обвинили в неблагодарности, напомнив, кого мы должны благодарить за откровенность своих газет и возможность ездить за границу. Но свободу никто не может “дать”, она приходит сама. Ведь тот, в чьей власти ее дать, волен так же отнять ее… Свободу, которая пришла в московский Белый дом, мы взяли сами. Мы никого не должны благодарить за это — ни Горбачева, ни даже Ельцина, сколько бы похвал в его адрес ни раздавалось”.
Полтора года спустя Кронид вернулся в Москву. Он стал редактором либерального еженедельника “Новое время”, для которого писал одну блестящую статью за другой: от глубокого анализа перехода тоталитарных и авторитарных режимов к демократии и принятия новой конституции в Германии и Италии после Второй мировой войны, а в Португалии и Испании — в 1970-х годах, до активной защиты роспуска президентом Ельциным Верховного совета и ввода войск в Москву в октябре 1993 года, разоблачения махинаций на выборах и антиконституционного решения о начале войны против Чечни в декабре 1994 года. Любарский участвовал в разработке нового закона, который вернул ему и другим русским изгнанникам гражданство. В этом был весь Кронид. Его не устраивали указы, действовавшие лишь для избранных. Он требовал, чтобы изменения были узаконены и приносили пользу не только ему, но и всем гражданам России. Он участвовал в работе над конституцией, принятой в декабре 1993 года, а также выдвинул свою кандидатуру во время парламентских выборов, хотя и безуспешно.
Кронид продолжал свою работу по защите прав человека в России, на которую потратил так много сил, будучи в изгнании. В 1989 году он был одним из инициаторов восстановления МХГ, которой руководил с 1994 года вплоть до своей смерти.
Интерес к России появился у меня еще в гимназии и впоследствии, уже когда я в 1979 году начал изучать русский язык в Копенгагенском университете, стал делом всей моей жизни. Впрочем, в гимназии меня гораздо больше увлекала мечта о карьере профессионального футболиста и желание веселиться дни и ночи напролет. Ежегодное распитие алкоголя 1 мая в парке “Фэлледпаркен” да походы на концерты “Сэвидж Роуз” или С. В. Йоргенсена — вот и все мои тогдашние политические интересы.
Правильнее будет сказать, что я был не прочь принять участие в дискуссиях о вскрывшихся впоследствии негативных явлениях гражданского общества и обострении классовой борьбы. Мне бы очень хотелось разбираться в таких социально-политических процессах, как освободительные войны в Африке, марксистские восстания в Латинской Америке или тактика проведения забастовок на верфях компании “Бурмейстер & Вайн”, но для изучения всего этого мне не хватало ни времени, ни желания. Но о тех, кто понимал суть этих процессов, я с уважением думал: “До чего же они умные!” Я видел, что эти знания добавляли им авторитета в обществе, но это был не мой мир, политика была чужда мне. Моя интеллектуальная жизнь ограничивалась обрывочным знанием имен и событий, происходивших здесь и там, плаванием на поверхности левых политических течений и изложением готовых мнений.
Ситуация изменилась, когда я поступил в университет. Изучать русский язык я решил по нескольким причинам. Например, меня очаровали телерепортажи Самуэля Рахлина, первого московского корреспондента “Датского радио”. Он общался с обычными русскими людьми, писателями и интеллигенцией, освещая сторону жизни СССР, далекую от военных парадов на Красной площади. Неизгладимое впечатление на меня произвели фотографии Москвы, создававшие особое настроение. “Я бы хотел так работать”, — не раз возникала у меня мысль.
В гимназии мне удалось почувствовать вкус экзотического для меня русского языка, интерес к которому возник благодаря учителю, вкладывавшему душу в свой предмет. Но моему поколению внушали, что большинство из нас никогда не найдут работу в современном индустриальном обществе, где постоянно будет расти безработица, особенно среди людей с высшим образованием, поэтому имело смысл выбрать предмет, которым владеют немногие. Я выбрал именно русский язык не из интереса к политике — я не был ни сторонником, ни противником Советского Союза и социализма. Меня привлекали именно язык и культура. Порой я ощущал, что углубленное изучение этого далекого, совершенно иного мира поможет мне понять самого себя и тайный смысл сущего. Здесь был некий элемент романтики.
