— А ты? — сказала Маша. — Что же ты молчишь?
— Сегодня вывесили списки. Я только та́к пришла — помнишь, я не верила? — посмотреть, что у девочек. И верно: вишу! В двадцать первой группе. Ну-ну! Я побежала в деканат проверить. А они смеются.
Как и предполагал Коля, Дуся получила тройку по сочинению. Пятерки по физике и химии подбодрили ее, но на экзамене по литературе она путалась, не могла сказать, когда жил Блок.
— Говорю: в девятнадцатом веке. «Когда именно?» В середине, что ли? И чувствую: конец, все. Но остальное как-то вытянула.
А главное — помогла собственная Дусина биография. Приемной комиссии было известно, что школьница города Барнаула Евдокия Рощина в годы войны участвовала в спасении ленинградцев, пострадавших от блокады. С удивлением Дуся узнала, что ей назначена даже стипендия.
— Ну, значит, живем. Да! Чуть не забыла. Коля говорит: на Кузнецком выставка, а там статуя… Смотри, это главная?
Дуся сама переменила разговор, который и начала-то против воли. Так, вырвалось. Маша не расспрашивала.
Председательница комиссии вместе с Елизаветой Дмитриевной спустилась вниз. У Елизаветы Дмитриевны было растерянно-умиленное выражение лица, и губы дрожали совсем как шесть лет назад у другой женщины, когда та благодарила учительницу за счастье, выпавшее ей и ее дочери.
Глава четырнадцатая
КОНЕЦ ФЛИГЕЛЯ
И вот они стоят рядом, бывшие жильцы флигеля, и смотрят, как разлетается в щепки их бывшее жилье.
Хотя, собственно, что тут смотреть? Но Дуся, Коля и Виктор Грушко находят в этом какое-то странное удовольствие.
Маши нет с ними.
Флигель уже две недели стоит пустой. Жильцов переселили. Особенно повезло Шариковым: они с помпой переехали в отдельную квартиру. Вера Васильевна в первые дни от восторга не выходила никуда, все устраивалась и прибирала. Потом пошла осматривать свои владения. Очень хорошо: магазинов много и детский сад прямо во дворе.
Поле тоже повезло: холостой жилец нового дома, женившись, получил большую комнату, и Поля с дочерью заняла его десять метров. Светло, солнечно, новый дом.
Все жильцы довольны. Тоскует лишь один Виталий Прозуркевич, навсегда потерявший свое прозвище Пищеблок. «Детишек на новом месте нет, — жалуется он, — а дамы, бог их знает, какие-то неулыбчивые».
И во второй, и, вероятно, в последний, раз в жизни Прозуркевич написал стих:
Жила у нас одна соседка.
Теперь таких ты встретишь редко.
Пусть будет счастлива она,
Я ж выпью свой стакан до дна.
Он хотел употребить вместо стакана «чашу», но она не влезала в размер, а «бокал» не пришел на ум. И одинокий жилец на своем новоселье мысленно осушил стакан вина в честь женщины, которую не выносил прежде.
— Что ни говори, а кусочек жизни прошел здесь, — задумчиво говорит Дуся.
— Все детство и отрочество, — подхватывает Витя. — А это вся жизнь до последнего времени. Я рад, что этой рухляди нет больше, а все же…
— Что ж, вы опять хотели бы туда? — насмешливо спрашивает мальчишка из соседнего дома, тоже пришедший посмотреть на конец флигеля.
— Боже упаси! — говорит Дуся.
— Да и новый меня не восхищает. Теперь строят совсем по-иному.
Это значит, что Виктор поступил на строительный.
Да, дом выглядит не очень красиво: потемнел, штукатурка осыпалась, и у него какой-то нежилой вид.
— Митю жалко, — говорит Дуся.
— А что? Случилось что-нибудь?
— Да нет, просто вспомнила. Оказывается, многое можно вспоминать.
— Вот видишь, а говоришь — кусочек…
— А Машки нет. Не придет, должно быть.
— Не придет, — говорит Коля.
Но Дусе не спокойно, и хочется говорить о прошедшем. И о Мите она начала неспроста.
— Вот липа — она многое помнит…
— Володя скоро приедет, — наконец-то сообщает Коля.
— А мы уже будем другие…
— Вот и заплачь по этому поводу, — говорит Виктор. — Неожиданный приступ сентиментальности.
Дуся отходит в сторону и гадает: исчезла ли бывшая Машина комната или еще держится. Темный склеп Битюгова не существует больше. И скольких людей уже нет.
Коля следит за клубом пыли. Странно: он не жил во флигеле, но сейчас так же взволнован, как и бывшие жильцы. Не оттого ли, что сильно изменился облик улицы?
Церковь на левой стороне и деревянные лачуги стоят как прежде, но вся сторона сильно тронута: в самой середине высится в лесах новый дом. И то, что проведена линия троллейбуса и он ходит часто, так же меняет вид улицы. По вечерам троллейбус проносится ярко освещенный. А через полгода — совсем близко — здесь будет новая станция метро.
Ух, с каким грохотом рухнули стропила! Поля даже вскрикнула и схватилась за сердце.
Она стоит в стороне — не потому, что бывшие жильцы моложе ее, а потому, что у нее совсем другое настроение. Сегодня день поминовения усопших.
А Мира, которая играет во дворе возле матери, визжит и смеется от радости. Она очень довольна, что сносится старый дом. И всякий раз, когда на землю падает бревно или доска, она хлопает в ладоши и обрадованно взглядывает на мать.
И Поля улыбается. Но образы прошлого не раз проносятся перед ней среди пыли и щебня.
…Вот поднимается по винтовой лестнице ее мать с полным блюдом пирожков. Это было в тот день, когда Поля вернулась домой с новорожденной дочерью. Полю встретили как царицу, напекли для нее всякой всячины, позвали гостей, а те принесли цветы.
И видит она Леву, который держит в руках живой комочек, завернутый в одеяльце, и боится уронить. Смешной! Когда еще до свадьбы он приходил в эту комнату, то забывал нагнуться, потому что засматривался на Полю и всегда ударялся головой о притолоку: потолок был скошенный и человек большого роста мог чувствовать себя в безопасности только посередине этого чердака.
Так было не раз и после свадьбы.
В день поминовения усопших есть о ком поплакать. У Поли, кроме матери, не было близких родственников, но ее скорбь о всех погибших не зависит от даты и не ограничивается ею. Разве теперь будут дни забвения? Разве оно когда-нибудь наступит?
…Любимые люди — это любимые люди. Их любишь не за то, что они умные или отважные, а потому, что любишь. Но время, суровое время заставляет видеть их зорче, понимать их иначе.
Мать. Любила, заботилась. Но насколько величественнее ее образ сейчас, когда вспоминаешь ее труд, ее жизнь и смерть.
«Умерла на посту», — так сказал главный врач у ее могилы. Случай был трудный. Двое суток она не отходила от роженицы и успела увидеть родившегося человека и даже ободрить улыбкой молодую мать. Только улыбкой, а говорить уже не могла.
Это была тоже фронтовая смерть, хотя и в тылу.
И муж Поли… Погиб как герой… Потом рассказывали: защищал дзот. Ах, не нужна ей эта посмертная слава! Но теперь, вспоминая Леву, которого знала недолго, но очень хорошо, она понимает, что в самый ответственный час своей жизни он оставался таким же прямым и душевно стойким, каким был всегда. Смерть — случайность, и не в самой смерти геройство, а в готовности пожертвовать собой.
«И вот вас уже нет, мои дорогие, и никогда не будет…»
И в первый раз за все прошедшие годы слово «никогда» отчетливо доходит до сознания Поли. Когда горе было невыносимо остро, надежда все-таки не оставляла ее. Не раз случалось — так говорили ей, — что фронтовики, бывшие в окружении, возвращались даже после того, как семьи получили похоронные. Даже после того, как товарищи видели их падающими в дыму, в огне и не находили больше… Но в этот сентябрьский вечер, прощаясь со старым домом, она знает, что надежды нет.
А жить надо.
Слом флигеля уже закончен. Остается только убрать доски и мусор. Простившись с Полей и ее дочкой, Дуся и Витя выходят из ворот. Коля провожает их к троллейбусу, потом идет дальше, миновав свой дом.
