Когда эрцгерцог пробудился от своих сонных мечтаний о власти, которые так жутко закончились, и утренний свет улыбнулся ему, словно говоря: не верь своим грезам, они ведь не могут бороться со мной! — то он подумал, что действительно все страхи его были только пустыми призраками, сотканными в его воображении. Но кто же ткет их в нашем воображении? Тот, кто двигает звездами на небесном своде в вечной их смене и тождестве. Сокровище эрцгерцога лежало неприкосновенным возле его постели, и он стал тихо перебирать его, чтобы не разбудить Беллу. Однако уличный шум все громче и громче раздавался за окнами, а Белла все еще не просыпалась; он окликнул ее, взглянул на ее постель, но она была пуста. В тревоге он обежал весь замок, но не мог дозваться ее.

— Уж не рвет ли она цветы для утреннего букета? Не пошла ли она к ранней обедне, чтобы возблагодарить господа за свое счастье?

Но прошел час, а Белла не возвращалась; безуспешно эрцгерцог допрашивал о ней стражу, призвал Браку, но и та ничего не могла сказать. Старая Брака горестно плакала о прекрасной Белле — рушились все ее виды на будущее. Но все женщины одинаковы в несчастии: никакие требования приличий не в силах удержать их ропота, их голова занята только одним своим чувством, и ни с чем другим они не считаются. Вместо того, чтобы устрашиться гневного нетерпения эрцгерцога, Брака осыпала его упреками за жестокость, которую он проявил к Белле, обвенчав ее с малышем, что и повлекло за собой ее бегство. Пристыженный герцог молчал, он чувствовал, что она права, что его глупое благоразумие вырвало у него самое драгоценное, что было у него в жизни; он чувствовал, что старуха должна с таким презрением глядеть на него, с каким он сам никогда не глядел даже на маленького альрауна. Он приказал Браке удалиться, а затем положил ей пенсию, прося ее остаться жить при дворе, дабы у него было с кем говорить о своей Белле.

Бесчисленные гонцы, разосланные им по всей Германии, вернулись ни с чем: дед его Максимилиан, до которого дошли слухи о его страстной любви, приказал отовсюду их выпроваживать. Лишь гораздо позднее, когда Изабелла была уже далеко со своими цыганами, узнал он, что в Богемском лесу она разрешилась от бремени маленьким принцем, получившим при крещении имя Лрак (обращенное имя своего отца Карла), и что странствующий студент, скрывшийся вместе с цыганами, милостью Беллы стал одним из их вождей под именем Слейпнера. Ожидание этих известий послужило причиной непонятной отсрочки отъезда Карла из Нидерландов в Испанию, где дед его тем временем умер и грубая мудрость Хименеса легко могла бы вырвать гражданскую войну в его отсутствие.

Подучив эту весть об Изабелле, он очень бы хотел поехать вслед за ней, но где он мог найти ее? И мог ли он отказаться от своих юношеских мечтаний о власти? Все же тяжела стала ему теперь корона, которой любовался он до сих пор как украшением, и придворные празднества, прежде развлекавшие его, казались ему потерянным временем, подобно ударам часов, прерывающим своим звоном спокойное течение мечтательных мыслей. Если мы не ошибаемся, то многие его особенности, о которые разбились важнейшие его начинания, объясняются этим первым промахом его благоразумия: его равнодушие, с которым он начал править государством, предоставив Шьевру и его присным развратить Испанию своим взяточничеством; чувственные наслаждения, в которых он часто искал забвения, чем рано подточил крепость своего организма; вся неудовлетворенность и неудовлетворительность его жизни. Потребовалось много времени, потребовались великие события, как завоевание Новой Испании, коронование его императором, потребовался неутомимый противник, чтобы он не почувствовал полного отвращения к государственным делам; потребовался, наконец, альраун, чтобы нашла себе применение вся его кипучая деятельность.

Что же сталось с этим соперником его любви? Малыш приложил все усилия, чтобы отыскать след вторично утраченной своей супруги, но напрасно; впрочем, он раньше, чем Карл, обрел успокоение, неустанно трудясь над окончанием изваяния прекрасной Беллы. В тревожной своей тоске зашел Карл однажды утром в его комнату, испустил изумленный крик при виде необычайно похожей статуи и унес ее, не обращая внимания на мольбы и угрозы малыша, к себе в комнату. Пока он украшал ее там цветами и коленопреклоненный восхищался ею, обитатели замка услышали невыносимый шум, доносившийся из комнаты малыша; началось с проклятий малыша, но скоро стало слышаться все больше и больше голосов. Когда стража взломала дверь, раздался страшный удар, в комнате запахло серой, а маленький корневой человечек оказался лежащим на полу, разорванный на куски и без движения. Когда его тайно похоронили, Карл решил, что избавился от него, и все думали, что он окончательно уничтожен, на самом же деле в ярости своей он превратился в демона, и уже вскоре императору пришлось убедиться, что без великого покаяния ему не освободиться от его тягостнейшего присутствия.

Тщетно менял он резиденции и одеяния, тщетно предпринял он даже путешествие в Африку. Когда он полагал, что навсегда уже от него отделался, стоило только какому-нибудь дурному вожделению овладеть его мыслями, как сейчас же возникал рядом с ним альраун: то в виде сверчка, зовущего его из-за печки, указывая где он мог бы найти деньги и случай для осуществления своего намерения, то в виде паука, спускающегося с потолка на его письменный стол, то в виде жабы, пересекавшей ему дорогу, когда он гулял по саду; нередко жужжал он, пролетая в виде жука, вечерами и ночью кричал он голосом ночной птицы. Карл прислушивался и слишком часто слушался его голоса — горе нам, потомкам его эпохи! Если многое стало для него возможным благодаря этому духу, добывавшему ему деньги, то, с другой стороны, это привело к тому, что он рано окончил свое царское поприще и ему пришлось праведной жизнью, покаянием и молитвой отгонять от себя всякие дурные вожделения.

Будучи в Генте, подавленный воспоминаниями о своей первой любви и о ее закате, решил он торжественно проводить солнечный закат своей собственной жизни. Здесь со слезами благословил он своего сына Филиппа, простился с послами при своем дворе и до своего отъезда в Испанию зажил отныне уединенной жизнью отшельника. В день своего рождения стал он настоятелем учрежденного для него иеронимитского монастыря св. Юста в Испании; он думал о том, что в этот же день появился на свет и альраун, так губительно повлиявший на его жизненный путь, и говорил себе, что именно в этот день, в который он родился на землю, он должен вновь родиться для царства небесного. Его искренняя молитва была услышана, и его окровавленный бич, сохраненный по смерти его, как святыня, показывает каких трудов ему стоило освободиться от своей привычной излюбленной мысли; нас же, предки которых столь пострадали от его политики, все время возмущаемые и угнетаемые презренным сребролюбием альрауна и, наконец, погубленные разъединением Германии, которое он вызвал, как ни старался тому помешать, не обладая достаточным патриотическим чувством, — нас примиряет с его личностью повесть о неудачах его первой любви и его раскаяние, и мы видим, что только святой на троне мог бы побороть все превратности той эпохи.

Так и он сам почувствовал себя оправданным, когда, чтобы испытать, готово ли его сердце к великому переводу, который захватывает врасплох даже дряхлую старость, и в том случае, если она свыклась с мыслью о нем, и в том случае, если она нарочитой деятельностью старается отогнать о нем всякую мысль, — он приказал воздвигнуть себе в монастырском храме по своему собственному плану великолепное надгробие, изумительно выполненные галлереи которого, расписанные портретами его предков, увенчивались склепом, где должна была стоять его гробница. Он почувствовал себя оправданным, когда живым лег в эту гробницу, приказал поставить ее наверх, под похоронное пение, колокольный звон, в окружении черных свечей, и там сквозь земную крышу храма узрел Изабеллу, которая, неся ему утешение и любовь, встречала его на полях предвечных идей, где заблуждения человека вместе с телесным его бременем рассыпаются во прах. Она кивала ему, и он последовал за ней и узрел в светлых утренних лучах Изабеллу, указывавшую ему путь к небесам, и спросил присутствующих, неужели уже такой поздний день. Но архиепископ ответил, что еще — ночь. Тогда предал он свою душу в руки божий и умер.