Малыш призадумался, затем воскликнул:

— Браво, вот это мне по вкусу, и я прыгнул бы вашему высочеству на шею, если бы вы были пониже ростом. Когда у меня будет собственная спальня, я, наконец, посплю спокойно; до сих пор я не знавал еще, что такое сон. Моя погибшая жена, — если она не та, что здесь, — не давала мне ни минуты покоя и стоила мне двух совершенно новеньких глаз, которые находились у меня на затылке и которыми я мог бы все предвидеть, если бы сумел их опять себе завести. Общий стол с моей прежней женой, — если она не та, что здесь, — также никогда мне не был особенно приятен; сколько бы я ни кричал, она всегда брала себе лучшие куски, и если я не сидел спокойно, то била меня горячими костями, равно как и суповой ложкой, по лицу.

Белла также не стала возражать против этого предложения, и тогда эрцгерцог послал к тому самому священнику, который уже раз обвенчал альрауна, и велел ему пригрозить, что посадит его на хлеб и на воду за совершение тайного бракосочетания, если он откажется повторить обряд в торжественной обстановке. Несчастный на все согласился с готовностью, и вечером, в присутствии немногих близких к эрцгерцогу лиц, была отпразднована морганатическая свадьба, которая в такой же мере обещала установить мирные и спокойные отношения между второстепенными лицами нашей повести, именно Бракой, Корнелием Непотом и скаредным священником, как и между нашими героями, эрцгерцогом и Беллой. Белла, однако, ничего с собой не могла поделать и так разрыдалась во время совершения обряда, что не могла выговорить своего согласия; тщетно Карл нежно спрашивал ее о причине ее слез, — она не могла привести иной причины, кроме той, что ей вспомнилась маленькая кошечка, которую она однажды утопила ради альрауна: в этом грехе она забыла покаяться. Так как это обстоятельство не составляло препятствия для свадебного обряда, то положили считать брак заключенным, и малыш уже в тот же вечер засвидетельствовал свою благодарность эрцгерцогу тем, что из одной замурованной ниши замка достал клад монет и золотых цепей, лежавший там свыше двухсот лет.

Эрцгерцог, оставшись вечером наедине с Беллой, совершенно неожиданно расстроился, вспомнив, как голем Белла рассыпалась в прах, а Белла с своей стороны не находила, в себе прежнего всецело доверчивого чувства к нему, так что оба даже порадовались, что их кровати были сдвинуты не так тесно, как в Бёйке. Эрцгерцог погрузился в дивный сон: ему грезилось, будто перед ним простерты ниц, в золотых цепях, найденных для него альрауном, испанские гранды, которые даже пред лицом короля дерзают не снимать шляп с головы; ему грезилось, что этими цепями он мог увлечь за собой многие тысячи солдат и всюду, где он с ними появлялся, всюду перед ним преклонялись. Между тем его соперник никак не мог заснуть от волнения, и его опять потянуло к глине, единственному оставшемуся у него сокровищу; вдохновленный своим счастьем, он с гораздо большим успехом принялся за работу; на этот раз все так похоже лепилось под его руками, что в восторге он отдал полное предпочтение этому своему собственному созданию перед любой богом сотворенной женщиной, которая, конечно, не могла бы подойти к прихотливым требованиям такого существа, рожденного в Фомино воскресение. Но наивысшее счастье из всех трех в рту ночь испытала Белла, когда в полночь какие-то дивные звуки привлекли ее к окну. Она услышала речь своего народа, вожди которого, рассеянные по белу-свету, теперь, когда эрцгерцог даровал им право свободного проживания в Нидерландах, поспешили к признанной своей государыне, чтобы приветствовать ее ночным пением и присягнуть ей в верности и любви до гроба.

Мы попытаемся передать в переводе это сердечное их приветствие, но прежде скажем еще несколько слов об их пляске. Они омочили свои руки и одежды в растворе фосфора, который в те времена был только им одним известен; они светились в облаках тумана, а там, где касались друг друга или терлись друг о друга. Это свеченье переходило в яркий блеск, который длился затем некоторое время, и в это время и началось пение:

Белла тоже принадлежала к породе перелетных птиц, которых ничто не может удержать, когда они услышат в воздухе голоса своих братьев, какой бы нежной заботой и любовью ни окружали их люди. Есть же ведь в полярных странах такие несчастные народы, которых не прельщают никакие радости и выдумки нашей зоны и которые, чуть завидят лебедя, бросаются в воду, воображая, что поплывут за ним в свою отчизну; и насколько сильнее этот порыв в человеке, более высокого и своеобразного склада, когда, как у Беллы, он одушевляется гордым царственным чувством. Она росла в Европе, как чужеземный цветок, который раскрывается лишь по ночам, ибо на его родине в эти часы бывает утро. Ее томление, ее тоска переполняли ей сердце, она не могла оставаться на месте, сама не понимая — почему; она любила эрцгерцога, любила его как в былое время, но с тех пор, что он и к другой испытал любовное влечение, как к ней, она чувствовала, что уносит с собой в даль его первую любовь; и лишь теперь она впервые стала сознавать, что это мнимое обручение, хотя оно и не нарушало нравственной ее чистоты, все же глубоко оскорбило ее, ибо отсюда явно обнаружилось, что намерения Карла жениться на ней были не столь святы и вечны, как ранее говорило ей ее царственное сознание. Какую цену имела для нее его мудрая рачительность о богатстве? Она знала лишь богатство бедности, которая всем обладает, ибо всем может пренебречь; она знала лишь свой народ, который презирал всякую награду от ее властителей и выше всего ценил всякий подвиг, содеянный ради нее.

Чувства боролись в ее душе, когда она приблизилась теперь к постели эрцгерцога и поцеловала его; проснись он — и она не смогла бы покинуть его, но во сне он оттолкнул ее от себя: ему грезилось, будто золотая цепь, на которой он вел за собой народы, все теснее и теснее опутывала его собственные ноги, так что он начал спотыкаться, и, боясь упасть, он оттолкнул ее от себя. Но она иначе поняла это в своем возбужденном состоянии и, подбежав к окну, выпрыгнула из него к своим, не задумываясь, высоко ли оно от земли; но, на счастье своего народа, она осталась цела и невредима. Ее комнаты были в первом этаже, и странствующий студент, которого любовная тоска по ней, после того как он узнал, что она находится в замке, привела в эту ночь под ее окно, принял ее падающую в свои объятия. Цыгане узнали ее, надели ей на голову корону, дали ей в руку скипетр и, незаметно для стражи, в полном молчании двинулись с ней и со странствующим студентом, которого они увлекли с собой, опасаясь, чтобы он их не выдал, за городские ворота, где сели на быстрых своих коней и по укромным тропинкам умчались прочь, спасшись от всякого преследования.