– Вам плохо?

– Болит. Такое впечатление, что никогда не смогу ходить.

Я представила себе, как он остается калекой на всю жизнь у меня. Забавно, однако такая перспектива не показалась мне ни нелепой, ни неприятной. Должно быть, я дожила до возраста, когда человеку пора взвалить на себя какую-нибудь ношу. Ну что ж, я бы справилась. Несла бы ее долго и упорно.

– Тогда вы останетесь жить здесь, – ответила я весело. – А когда у вас выпадут все зубы, я буду варить вам каши.

– Почему у меня выпадут зубы?

– Говорят, так бывает, когда больные долго лежат. По-моему, это парадокс. Понятнее, если б они выпадали у тех, кто стоит, – под действием силы тяжести. Так ведь нет.

Он искоса посмотрел на меня, почти как Пол, но не так сурово.

– Какая вы странная, – произнес он. – Мне невозможно расстаться с вами.

Он прикрыл веки и бесцветным голосом попросил почитать стихи. Я пошла поискать что-нибудь по его вкусу. Это стало уже традицией. Тихо и нежно, чтобы не потревожить и не разбудить, я читала стихи Лорки об Уолте Уитмене:

Мне сообщили об этом в самый разгар дня. Я диктовала секретарше трепетный диалог Мари д'Агуль и Ференца Листа, сочиненный вашей покорной слугой. Работала я без подъема, узнав накануне, что на роль Листа приглашен Нодин Дьюк. Я даже не решалась представить этого черноволосого атлета в образе великого музыканта. Но у кинематографа свои заблуждения – фатальные, смехотворные, примитивные. Мы как раз дошли до «чего-то непоправимого», и моя секретарша – она вообще ужасно чувствительная – залилась слезами, когда зазвонил телефон. Она сняла трубку, шумно высморкалась и повернулась ко мне:

– Мистер Пол Брет, мэм, что-то срочное.

Я взяла трубку.

– Дороти, вы уже знаете?

– Нет. Думаю, что нет.

– Дорогая Дороти… Умер Фрэнк.

Я ничего не ответила. Он встревоженно продолжал:

– Фрэнк Сеймур. Ваш бывший муж. Он покончил с собой сегодня ночью.

– Не может быть, – сказала я.

Я действительно так думала. У Фрэнка сроду не было ни капли мужества. Множество достоинств, но только не мужество. А чтобы покончить с собой, как мне кажется, нужно быть очень мужественным. Достаточно вспомнить о тысячах людей, для которых самоубийство – единственный выход, но они не могут решиться.

– Да, – донесся до меня голос Пола, – сегодня утром он покончил с собой в дешевом мотеле неподалеку от вас. Он не оставил никакой записки.

Мое сердце билось медленно-медленно. Оно билось все медленней и все сильней. Фрэнк… Я вспоминала, каким он был веселым, как смеялся, какая у него была кожа… Фрэнк умер… Это странно, но смерть заурядного человека потрясает сильней, чем когда умирает крупная личность. Я не могла поверить, что Фрэнка больше нет.

– Дороти… вы меня слышите?

– Слышу.

– Дороти, вам надо приехать. У него нет семьи, а Луэлла, вы знаете, сейчас в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но надо уладить кое-какие формальности. Я сейчас заеду за вами.

Я протянула трубку своей секретарше – бог знает почему, ее зовут Кэнди[1] – и опустилась на стул. Взглянув на меня, она встала (у нее потрясающее умение чувствовать людей, из-за него она и стала для меня просто незаменимой), выдвинула ящик с надписью «Архив» и протянула мне откупоренную бутылку виски – она всегда там стоит. Машинально я сделала большой глоток. Я знаю, зачем человеку в состоянии шока предлагают выпить. Алкоголь в такой ситуации кажется столь гадким, что вызывает инстинктивный физический протест, отторжение. И это выводит из состояния отупения лучше чего угодно другого. Виски обожгло гортань, я вышла из оцепенения, охваченная ужасом.

– Умер Фрэнк, – выговорила я.

Кэнди снова уронила лицо в носовой платок. Мы давно работали вместе, и у меня хватало времени поведать ей свою несчастную судьбу. Впрочем, у нее тоже. Мы болтали, когда вдохновение покидало меня. Так что не было нужды объяснять, кто такой Фрэнк, и от этого мне стало чуть легче. Сейчас, когда я узнала о его смерти, мне было бы невыносимо общество человека, не знавшего о его существовании. А ведь видит бог, несчастный давно исчез из нашего круга. И позабыт тем основательней, что в свое время был известен.

Здесь, в Голливуде, слава вообще ужасна, а уж если оказалась недолговечной, делается просто убийственной. В газете появится коротенькая заметка, состоящая из туманных выражений, пойдут неясные пересуды о самоубийстве. О нем, о Фрэнке, красавце Фрэнке, о его завидной доле мужа Луэллы Шримп, о нем, о Фрэнке, с которым мы столько раз вместе смеялись, – будут сказаны эти рассеянные, злые, почти немилосердные слова, и от этого он умрет вторично.

Пол приехал очень быстро. Он дружески взял меня под руку и воздержался от поцелуев, иначе бы я разревелась. К мужчинам, с которыми я была близка, у меня всегда сохраняется чувство нежности, чем бы наша связь ни кончилась. Кажется, такое случается нечасто. Но я думаю, что мужчина, с которым ты проводишь ночь, неизбежно, хоть на мгновение, становится среди этой ночи самым близким тебе человеком на земле; никто не убедит меня в обратном. Тела мужчин, воинственные или беззащитные, столь разные и столь похожие, и так стремящиеся быть именно непохожими… Я взяла Пола под руку, и мы уехали. Я испытывала некоторое облегчение от того, что никогда не любила Пола. Мне предстояло свидание с прошлым, и присутствие при нем настоящего было бы тягостно.

Фрэнк лежал неподвижно, безразличный ко всему. Он был похож на спящего. Он был мертв. Выстрелил себе в сердце с расстояния двух сантиметров, так что лицо не пострадало. Я попрощалась с ним. Моя боль не была чрезмерной. Думаю, так прощаются с частицей себя, что было тобой, но утрачено при операции, ранении или еще чем-то в этом роде. Фрэнк по-прежнему оставался шатеном. Странно, никогда больше я не встречала столь ярко выраженных шатенов, хотя это весьма распространенный цвет волос.

Потом Пол решил отвезти меня домой. Я подчинилась. Мы сели в его новый «Ягуар». Было четыре часа пополудни, солнце обжигало нам лица. И мне пришло в голову, что никогда больше его лучи не обожгут лицо Фрэнка, а он так его любил. Как мы все-таки жестоки к нашим мертвым! Стоит человеку умереть, как его торопятся упрятать в черный ящик, поплотнее закрыть тяжелой крышкой и зарыть в землю. От них спешат избавиться. Иногда еще их лица подкрашивают, подгоняя под свой вкус, и при бледном электрическом свете выставляют на всеобщее обозрение. Сперва обездвиживают, затем искажают. А по мне, надо хоть десять минут дать им погреться на солнышке, отвезти их к морю, если они его любили, подарить радости земли в последний раз перед тем, как они навеки смешаются с нею. Но нет, их наказывают за то, что они умерли. В лучшем случае им сыграют немного Баха, церковной музыки, которую большинство из них никогда не любило… Я погрузилась в черную меланхолию. Пол остановил машину перед моим домом.

– Может, мне зайти к вам на минутку?

Машинально я кивнула, а потом вспомнила про Льюиса.

Ну и что, какая разница! Мне было безразлично, что они там один про другого подумают, уставившись друг на друга, словно фарфоровые собачки. Я направилась к террасе. Пол шел следом. Развалившись в кресле, Льюис неподвижно созерцал птиц. Издали он приветствовал меня взмахом руки, но, заметив Пола, прервал свой жест. Я поднялась по ступенькам и подошла к нему.

– Льюис, – сказала я, – умер Фрэнк.

Он протянул ко мне руку и неуверенно провел по моим волосам. И тут что-то во мне оборвалось. Я упала на колени и разрыдалась. Я рыдала у ног этого ребенка, не ведающего горестей людских. Он гладил меня по волосам, по лбу, по мокрым щекам. Чуть успокоившись, я подняла голову. Пол уехал, не произнеся ни слова. И тут я внезапно поняла, почему не плакала при Поле. Причина оказалась жалкой и простой: ему этого хотелось.