И еще я подумал, что вся моя жизнь была в основном бессюжетной. Она просто текла по воле случая, хотя чаще всего я был уверен, что сам ее делаю. А когда вдруг появляется сюжет, то начинается совсем другая жизнь, другой ритм, другой стиль. Жизнь начинает напоминать произведение искусства, в котором сам участвуешь. И совсем неважно, что вдруг случилось, кто тебе встретился: ребенок, мужчина или женщина, старая или молодая, главное — чтобы сюжет развивался дальше.

Как я ни старался не заснуть в последнюю ночь и дождаться ее появления, ничего не получилось. Я задремал, а когда открыл глаза, она уже сидела на стуле рядом.

“Он открыл глаза, а панночка уже сидит в гробу, — молнией сверкнуло у меня в голове, и по спине пробежали мурашки. — Как это она ходит так беззвучно?”

— Вы не рады мне?

— Ну что ты, Вика! Я даже соскучиться успел.

— Я думала о вас все эти дни.

— И что же ты думала?

— Ничего конкретного. Просто вспоминала ваше лицо, ваши слова и ваш небритый подбородок, — она захихикала в темноте.

Я притянул ее к себе.

— Ложись рядом.

— Может быть, нам не надо заниматься этим в последнюю ночь?

— Почему?

— Тяжело будет расставаться. А так — вы от меня уже отвыкли, и я скоро отвыкну. Вдруг в этот раз что-нибудь повернется во мне, и я вас никогда уже не отпущу?

У меня опять мурашки побежали по спине, но я справился с испугом.

— Никто не знает, какая ночь может оказаться последней.

— О чем вы?

— Да это я так, к слову. Как там брат вашей свекрови поживает?

— Хорошо. Передавал вам привет, — засмеялась она и стала раздеваться.

Я приехал к поезду задолго до отправления, и все ждал, не особенно, правда, надеясь и не особенно этого желая: вдруг она придет меня проводить? Потом сел у окна, и все смотрел на перрон. Но она не пришла. И я облегченно вздохнул, когда поезд тронулся: о чем бы мы говорили? В сравнении с берегом моря и моей комнатой здесь все выглядело бы фальшиво и неискренне.

Прошло лето. Кончилась дачная жизнь с семьей, работа над новой книгой. С первых чисел сентября сразу началась осень: полили дожди, стало холодно. И вдруг я подумал о Вике — совсем не так подумал, как раньше. Раньше, вспоминая ее мельком, я испытывал легкое чувство досады и стыда и старался отогнать эти мысли. Теперь же я не просто думал о ней — я ее чувствовал, словно она находилась где-то тут, и те дни, которые я провел рядом с ней, отсюда казались мне стройным и интересным повествованием, а сегодняшняя жизнь — сплошным сумбуром, хаосом предварительных набросков, черновиков, неоконченных планов.

Я начал всерьез думать о поездке в Крым. Тут, весьма кстати, пришло приглашение на конференцию в Симферополь, так что не нужно было ничего придумывать и изобретать. С вокзала я сразу пошел в санаторий, в столовую, и встретил там девушку, похожую бровями на Брежнева.

— Она у нас с начала лета не работает, — ответила та на вопрос о Вике. — Что-то я слышала о ней неприятное: то ли умерла, то ли в дурдом попала, но точно не знаю.

Я спросил домашний адрес.

— Тоже не знаю. Может, в кадрах есть, но там уже закрыто.

Я долго ходил по кривым улочкам, пока не наткнулся на дом, показавшийся мне знакомым. На крыльце сидела старуха и ощипывала курицу.

На мой вопрос о Вике она сурово спросила, кто я такой и почему интересуюсь. Я объяснил, что Вика просила меня достать в Москве одну вещь, я достал и решил сам занести.

— На кладбище она.

— Что, умерла?

— Может быть, и умерла, кто ее знает.

— Как странно вы говорите, словно она не ваша невестка.

— Какая еще невестка?

— Жена вашего сына.

— Господь с вами! У меня нет сына, а у нее и мужа никогда не было. Комнату я ей сдавала.

В большой печали, чувствуя, как нелепо рушится весь сюжет и в душе поднимается боль, словно я утратил близкого человека, я отправился на кладбище. Долго ходил вдоль ряда свежих могил, не особенно надеясь найти нужную мне: я не знал ни ее фамилии, ни отчества. И вдруг увидел скромную могилку с одним, уже заржавевшим венком, на который была прикреплена Викина фотография: та, на которой она стояла с длинной толстой косой на школьном выпускном вечере. Я опустился на корточки, поправил венок, съехавший на бок с еще не осевшего холмика, и почувствовал, что глаза мои помимо воли набухают слезами. Я посидел так несколько минут, потом с трудом встал, разгибая затекшие ноги, и увидел Вику, которая стояла невдалеке около дерева и внимательно смотрела каким-то отсутствующим взглядом — то ли на меня, то ли вглубь себя.

Это было так неожиданно, что я вскрикнул. Она встрепенулась от крика и побежала прочь. Я хотел броситься следом, но почувствовал, что ноги стали ватными. Я, как во сне, сделал несколько шагов, давшихся мне с большим трудом. Потом меня немного отпустило, и я быстро пошел, слегка покачиваясь на еще не твердых ногах. Свернув на боковую аллею, ведущую к выходу, я увидел, что она стоит вдалеке и ждет меня.

— Вика! — спросил я раздраженно, подходя к ней. — Ну что это за фокусы? Что за демонстрация с могилой? Ты по-прежнему как малое дитя!

Я заметил, что она постарела еще больше: кожа на лице усохла и местами как будто потрескалась.

— Я увидела вас издалека и нарочно положила свою фотографию на могилу. Знала, что вы будете меня искать — и найдете.

— Но зачем?

— Хотела посмотреть, какое будет у вас лицо. Для меня это очень важно.

— Ну и ведьма ты.

Она улыбнулась.

— Точно, я теперь кладбищенская ведьма. Живу здесь.

— Как это живу?

— Мой дядя здесь смотрителем. Его домик у входа, вы видели. Он там живет, и я с ним. Вы меня вспоминали?

— Конечно. Потому и приехал.

— Так вы ко мне приехали?

— В основном да. Хотя есть еще кое-какие дела в Симферополе.

— Жаль.

— Почему?

— Жаль, что вас так долго не было. Я завтра в Америку уезжаю. Мой художник зовет меня. Пишет, что пить бросил и стал хорошо зарабатывать. Вот я и решилась.

Вика явно была на грани безумия: какой-то дядя-смотритель, жизнь на кладбище, отъезд в Америку… Я стоял перед ней потерянный и разбитый. Мне было страшно жаль ее, и жаль себя. В то же время я чувствовал, как меня снова обволакивает, скручивает в бараний рог страстное желание обладать ею. Но это было не чисто сексуальное чувство — это было еще желание во что бы то ни стало не утратить сюжет моей жизни, который в последние месяцы возникал только в ее присутствии.

Мы вернулись к могиле, откуда она забрала свою фотографию. А потом пошли на море. Шли по самой кромке берега. Она скинула туфли и бегала босиком по воде, смеялась, пыталась затащить в воду меня и все рассказывала про художника, про то, что у него было уже три выставки и есть новая квартира. Я не верил ни одному ее слову, только любовался ее грациозными движениями: она снова превратилась в подростка, смешливого, глупого и забавного.

“Пожилая девочка!” — подумалось мне.

— Может быть, мы сегодня будем вместе? В последний раз, в последнюю ночь? — наконец решился я спросить.

— Никто не знает, какая ночь может оказаться последней. Помните, вы говорили?

— Не помню.

— Сейчас стемнеет, и мы вернемся на кладбище.

— К вашему деду-смотрителю?

— Нет, к нему нельзя. Мы пойдем к старым могилам, там все заросло высокой травой, и никто никогда не ходит.

Перспектива заниматься любовью ночью на кладбище ужаснула. Но когда мы, немного проплутав в потемках, пришли на холм, возвышающийся над самым морем, когда я увидел высокую шелковистую траву, устилавшую все кругом, такую высокую, что в ней не видно было могил, и только кое-где торчали кончики крестов, я успокоился и во мне опять проснулся злобный похотливый зуд.

Она постелила на землю кофту, ту самую кофту, которой укрывала меня на пляже, разделась догола и легла, слегка дрожа от ночной сырости и обнимая себя за плечи.

Я был яростен и неутомим и, видимо, измучил ее. Она опрокинула меня на землю и села сверху. В этот момент выглянула луна. Я посмотрел на Вику, на ее искаженное от страсти лицо, на распустившиеся и падающие на глаза и плечи волосы — и мне стало страшно. Но от страха желание не пропало, какая-то неведомая сила переполняла меня и грозила разорвать на части.