В кабинет снова вошел Григоренко.
– Что у вас ко мне? – строго спросил Жогин.
– Насчет агитаторов, товарищ полковник. Зря вы недооцениваете такую силу. Есть ведь товарищи хорошие, инициативные.
Жогин улыбнулся:
– Значит, зажимаю?
– Так получается. Ведь к вашим словам прислушиваются, потом в ротах начинают их повторять. В результате люди становятся безынициативными.
Жогин раздраженно отмахнулся:
– Слова это: инициатива, самостоятельность, творческий подход. Всегда вы меня угощаете ими. Армейская дисциплина держится на железной руке командира. – И он с такой силой сжал пальцы в кулак, что кожа на них побелела. – А что получится, если ослабить эту руку? Расползутся пальцы в стороны, и все. А вы мне суете под нос творческий подход. Армия есть армия. Военная дисциплина не терпит рассуждений. Приказал командир на смерть идти – иди. А то начнете раздумывать, какой тут подход: творческий или не творческий.
– Солдат все должен делать обдуманно, сознательно, – сказал Григоренко. – И на смерть людей ведет прежде всего высокая сознательность. Не будет ее – и рука ваша окажется слабой, товарищ полковник.
– Громко, ничего не скажешь, – усмехнулся Жогин. – По-вашему, выходит, и дисциплинарная практика не нужна в армии. Так, что ли?
– Нет, не так. Дисциплинарная практика – понятие широкое.
– Что значит широкое? Беседуй, уговаривай, упрашивай! Нет, разговорами гайки не закрутишь. Командир должен приказывать, требовать.
– И наказывать, – подсказал Григоренко.
– Правильно.
– А я считаю: надо добиться, чтобы солдат понял, что от него требуют. Каждое слово командира, каждый приказ его должен доходить до глубины солдатского сердца, овладевать солдатским разумом.
– Это уже лекция, – поморщился Жогин.
Громкий стук в дверь прервал разговор. В кабинет вошел начальник штаба. Выслушав его доклад, Жогин сел в машину и поехал, как он любил говорить, в войска.
В батальонах пробыл он до самой темноты. Когда возвращался, всюду уже светились огни. Из приоткрытых дверей клуба слышалась негромкая хоровая песня.
– Стойте, – сказал Жогин шоферу. Он вспомнил, что давно уже собирался послушать, какие песни разучивают женщины под руководством Сокольского и Марии Семеновны. Недогляди за ними, так они подготовят песни только про поцелуи да любовные вздохи и ничего для воспитания солдат. «Ох, уж эти мне хористки», – с неудовольствием подумал полковник, поднимаясь на высокое крыльцо клуба.
В вестибюле перед ним промелькнул Сокольский и скользнул куда-то в боковую дверь. «Перепугался, – решил Жогин, дважды стукнув хлыстиком по голенищу. – Ничего, это на пользу».
Из вестибюля в зал двери были открыты настежь. Слова песни слышались уже явственно. Полковник остановился. Хорошо спевшиеся женские голоса выводили:
Милый мой, хороший,
Догадайся сам.
Поправив ремень и приосанившись, Жогин вошел в зал, сел на стул в первом ряду и терпеливо стал ждать конца песни. Женщины в белых платьях стояли полукругом, устремив взоры на Марию Семеновну, которая старательно дирижировала. В черном платье, изящно стянутом в талии, она выглядела особенно стройной. Жогин пожалел даже, что посмеялся утром над женой.
Песня окончилась. Не сходя с места, женщины вразнобой заговорили:
– Здравствуйте, Павел Афанасьевич!
– Давно вы не слушали нас. Уже выступать скоро!
Мария Семеновна сказала женщинам:
– Сейчас покажем полковнику всю нашу программу. Внимание, девочки! Поем «Уральскую рябинушку».
Она кивнула сидевшей за кулисами пианистке и взмахнула руками.
«Опять про любовь», – досадливо поморщился Жогин, но ничего не сказал, стал слушать.
После «Уральской рябинушки» хор исполнил частушки, в которых также пелось все больше про милую да про миленочка. Разочарованный, полковник встал и, не скрывая своего недовольства, многозначительно произнес:
– Да-а-а…
Женщины переглянулись. До сих пор все, кто слушали их, отзывались о репертуаре и его исполнении с похвалой, а командиру полка вдруг не понравилось. Мария Семеновна спросила нетерпеливо:
– Что смущает? Частушки?
– И частушки, и еще кое-что.
– Почему?
Жогин ответил не сразу. Он обвел женщин колючим взглядом, как бы спрашивая: «Неужели вы сами не понимаете?», потом сказал задумчиво:
– Любви слишком много, а духа солдатского нет.
Взволнованные женщины заговорили разом:
– Это же лирические песни. В репертуарный сборник они включены. По радио поют каждый день.
– Знаю, что по радио поют, – уже раздраженно заговорил Жогин. – А у нас войска. Мы не женихов готовим, а солдат. Понимаете?
– Но что же вы хотите? – добивались женщины.
Мария Семеновна волновалась больше всех. Она с дрожью в голосе сказала:
– Может, строевые исполнять заставишь? Не подойдем для такой роли.
Видя, что разговор обостряется, Жогин смягчил тон. Он приложил руку с хлыстиком к орденским колодкам и мирно склонил набок голову.
– Товарищи женщины, не волнуйтесь. Никто вас петь строевые песни не заставляет. Но вы же должны понять, что выступаете перед солдатами. А солдатам нужны боевые песни, ободряющие.
– Что ж, лирика не нужна? – по-прежнему резко спросила Мария Семеновна.
– Нужна. Но не столько. Вот замените частушки чем-нибудь посерьезнее – и дело немного поправится.
– Частушки, пожалуй, можно заменить, – послышалось несколько голосов сразу.
Мария Семеновна кивнула головой:
– Ладно, включим другую песню.
– Правильно, – улыбнулся Жогин и тут же подумал: «А в другой раз и “Рябинушку” заменим».
Увлеченный разговором с женщинами, он не заметил, как в зал вошел майор Шатров.
– Товарищ полковник, есть важная бумага.
Жогин неторопливо сошел со сцены, взял из рук начальника штаба листок, и вдруг раскрасневшееся в споре одутловатое лицо его стало серым. Не выдавая внутренней бури, он вышел в вестибюль, еще раз перечитал бумагу. Это была телеграмма, в которой говорилось, что командиром первого батальона назначен подполковник Мельников Сергей Иванович.
«Значит, со Степшиным не вышло, – с горьким сожалением подумал Жогин. – Как же так? Чем не подошел? Ведь такие хорошие характеристики были». С минуту стоял он молча, играя хлыстиком, потом спросил начальника штаба:
– Кто он, этот Мельников?
– Не знаю, – ответил тот, вытянувшись перед начальником. – Приедет – познакомимся, товарищ полковник.
– Спасибо, успокоили. Позвонить надо было в штаб дивизии. Там, наверное, знают.
– Слушаюсь. Позвоню.
– А Степшин знает о телеграмме?
– Видимо, нет. Я не сообщал ему.
– И не сообщайте пока. Сначала выясним… Н-да, история. – Жогин стукнул трижды по сапогу хлыстиком, вернул Шатрову телеграмму и, не ожидая жены, пешком отправился домой.
3
На следующее утро Жогин решил побывать у командира дивизии, поговорить с ним по поводу полученной телеграммы. Пока ожидал машину, прохаживаясь от крыльца до заборчика и обратно, все время размышлял: «И как это вверху делают, не учитывая наших мнений? А еще говорят, что молодые кадры выдвигать надо. Слова одни. Назначили какого-то Мельникова, и все. Кто он? Откуда? Конечно, приехать и сразу же вступить в командование передовым батальоном – дело завидное».
В приоткрытую дверь послышался голос жены:
– Павлуша, захвати плащ, сегодня прохладно.
Погода действительно была не такая теплая, как вчера.
И хотя солнце играло на багряных деревьях по-прежнему живо и ласково, в воздухе чувствовалась свежесть, какая бывает вблизи гор, покрытых шапками снега. Вязы и клены тоже заметно изменились за ночь. Листвы на них стало меньше. Всюду проступили серые прожилки оголенных ветвей.
– Принести плащ-то? Чего молчишь? – повторила Мария Семеновна.
Полковник бодро отмахнулся:
– Не надо, поживем еще без плаща.