Верю, что в царстве Сатурна Стыдливость с людьми пребывала:
Видели долго ее на земле, когда скромным жилищем
Грот прохладный служил, которого тень заключала
Вместе весь дом — и огонь, и ларов, и скот, и владельца;
В те времена, что супруга в горах устилала лесное
Ложе соломой, листвой и шкурами дикого зверя.
Эта жена не такая была, как ты, Цинтия, или
Та, чьи блестящие взоры смутил воробей бездыханный:
Эта несла свою грудь для питания рослых младенцев,
10 Вся взлохмачена больше, чем муж, желудями рыгавший,
Да, по-другому тогда в молодом этом мире, под новым
Небом жил человек; рожденный из трещины дуба
Или из глины комка, не имел он родителей вовсе,
Может быть, сколько-нибудь следов Стыдливости древней
Были заметны еще при Юпитере, но лишь пока он
Не отрастил бороды, когда греки еще не решались
Клясться чужой головой, никто не боялся покражи
Зелени или плодов, и сады оставались открыты.
Вскоре затем к высоким богам удалилась Астрея
20 Вместе с Стыдливостью: обе сестры убежали совместно.
С самых старинных времен ведется, мой Постум, обычай
Портить чужую постель, издеваться над святостью ложа.
Скоро железный век все другие принес преступленья, —
Первых развратников знали уже и в серебряном веке.
Все же готовишься ты к договорным условиям брака.
Ищешь помолвки — в наши-то дни! — и прическу наводишь
В лучшей цирюльне; пожалуй, уже обручен ты с невестой?
Был ты в здравом уме — и вдруг ты женишься, Постум?
Гонит тебя Тизифона, ужален ты змеями, что ли?
30 Хочешь терпеть над собой госпожу? Ведь есть же веревки
Крепкие, окна открытые есть на жутких высотах;
Вон и Эмилиев мост поджидает тебя по соседству.
Если из многих смертей ни одна тебе не по вкусу,
Разве не лучше тебе ночевать хотя бы с мальчишкой?
Ночью не ссорится он, от тебя не потребует, лежа,
Разных подарочков там и тебя упрекать он не станет,
Что бережешь ты себя и ему не во всем потакаешь.
«Принял Урсидий закон о женитьбе, что Юлием издан:
Хочет наследника милого дать, — забывает он горлиц,
40 Спинки барвен забывает и все поглощающий рынок».
Если кто-то и впрямь за Урсидия замуж выходит, —
Может случиться все. Давно всем известный развратник
Глупый свой рот протянул к недоуздку, — и это сидевший
Столько уж раз в ларе ожидавшего смерти Латина!
Что ж, и ему захотелось жены старомодного нрава?
Вену открой ему, врач: надулась она черезмерно.
Что за нелепый чудак! Если ты повстречаешь матрону
С чистой, стыдливой главой, — припади к Тарпейскому храму
Ниц и телку Юноне зарежь с позолоченным рогом:
50 Так мало женщин, достойных коснуться повязок Цереры,
Чьи поцелуи не страшны отцу их. — Вот и сплетайте
Для косяков их венки, для порогов густые гирлянды.
Вот, Гиберине единственный муж достаточен? Легче
Было б ее убедить — с единственным глазом остаться.
Правда, хвалят одну, что живет в отцовской усадьбе
Пусть-ка она поживет, как жила в деревне, — в Фиденах,
В Габиях, скажем, — и я уступлю отцовский участок.
Даже и тут — кто заверит, что с ней ничего не случилось
В гротах, в горах? Разве Марс и Юпитер вконец одряхлели?
60 Где бы тебе показать под портиком женщин, достойных
Жертвы твоей? Разве можешь найти ты в театре такую,
Чтобы ты выбрал ее и мог полюбить безмятежно?
Видя Бафилла, как он изнеженно Леду танцует,
Тукция вовсе собой не владеет, а Апула с визгом.
Будто в объятиях, вдруг издает протяжные стоны,
Млеет Тимела (она, деревенщина, учится только);
Прочие всякий раз, когда занавес убран, пустынно
В долго закрытом театре и только на улицах шумно
(После Плебейских игр — перерыв до игр Мегалезских), —
70 Грустно мечтают о маске, о тирсе, переднике Акка.
Урбик в эксодии всех насмешит, сыграв Автоною,
Как в ателланах; напрасно ты, Элия, Урбика любишь,
Бледная: ведь дорога застежка у комедианта!
Есть и такие, что петь не дают Хрисогону; Гиспулла
Трагика любит. — Не жди, чтоб влюбились в Квинтилиана.
Женишься ты, а жене настоящим окажется мужем
Иль Эхион-кифаред, иль Глафир, или флейта-Амброзий.
Ставьте подмостки в длину всех улиц узких, богато
Лавром украсьте все косяки и дверные пороги:
80 Лентула знатный сынок в своей черепаховой люльке
Весь в Эвриала пошел иль в другого еще мирмиллона!
Бросивши мужа, жена сенатора Эппия с цирком
В Фарос бежала, на Нил и к славному городу Лага;
Сам Каноп осудил развращенные нравы столицы:
Эта блудница, забыв о супруге, о доме, о сестрах,
Родиной пренебрегла, позабыла и детские слезы,
После же — странно совсем — и Париса забросила с цирком.
С детства росла средь великих богатств у отца и привыкла
Спать на пуху в своей золоченой, резной колыбели,
90 Но одолела моря, как раньше честь одолела
(Дешево стоило честь потерять на мягких сиденьях).
Смело и стойко она и терренские вынесла волны,
И далеко раздающийся шум Ионийского моря;
Много морей ей пришлось переплыть. Но когда предстоит им
Выдержать праведный искус и честный, то женщины трусят:
Их леденеют сердца и от страха их ноги не держат.
Храбрости хватит у них на постыдное только дерзанье.
Если прикажет супруг на корабль взойти, — тяжело ей:
Трюм противен, вонюч, в глазах все ужасно кружится.
100 Если с развратником едет, она здорова желудком,
Эту при муже рвет, а та, с моряками поевши,
Бродит себе по корме и охотно хватает канаты.
Впрочем, что за краса зажгла, что за юность пленила Эппию?
Что увидав, «гладиаторши» прозвище терпит?
Сергиол, милый ее, уж давно себе бороду бреет,
Скоро уйдет на покой, потому что изранены руки,
А на лице у него уж немало следов безобразных:
Шлемом натертый желвак огромный по самому носу,
Вечно слезятся глаза, причиняя острые боли.
110 Все ж гладиатор он был и, стало быть, схож с Гиацинтом.
Стал для нее он дороже, чем родина, дети и сестры,
Лучше, чем муж: ведь с оружием он! Получи этот Сергий
Меч деревянный — и будет он ей вторым Вейентоном.
Эппией ты изумлен? преступлением частного дома?
Ну, так взгляни же на равных богам, послушай, что было
С Клавдием: как он заснет, жена его, предпочитая
Ложу в дворце Палатина простую подстилку, хватала
Пару ночных с капюшоном плащей, и с одной лишь служанкой
Блудная эта Августа бежала от спящего мужа;
120 Черные волосы скрыв под парик белокурый, стремилась
В теплый она лупанар, увешанный ветхим лохмотьем,
Лезла в каморку пустую свою — и, голая, с грудью
В золоте, всем отдавалась под именем ложным Лициски;
Лоно твое, благородный Британник, она открывала,
Ласки дарила входящим и плату за это просила;
Навзничь лежащую, часто ее колотили мужчины;
Лишь когда сводник девчонок своих отпускал, уходила
Грустно она после всех, запирая пустую каморку:
Все еще зуд в ней пылал и упорное бешенство матки;
130 Так, утомленная лаской мужчин, уходила несытой,
Гнусная, с темным лицом, закопченная дымом светильни,
Вонь лупанара неся на подушки царского ложа.
Стоит ли мне говорить о зельях, заклятьях и ядах,
Пасынкам в вареве данных? В припадке страсти и хуже
Делают женщины: похоти грех — у них наименьший.
«Но почему не нахвалится муж на Цензеннию?» — Взял он
Целый мильон сестерций за ней и за это стыдливой
Назвал ее; от колчана Венеры он худ, от светильни
Жарок ее? Нет, в приданом — огонь, от него идут стрелы.
140 Можно свободу купить, — и жена подмигнет и ответит
На объяснение: вроде вдовы — богачиха за скрягой.
К Бибуле что же горит таким вожделеньем Серторий?
Любит, по правде сказать, не жену он, а только наружность.
Стоит морщинкам пойти и коже сухой позавянуть,
Стать темнее зубам, а глазам уменьшиться в размере,
Скажет ей вольный: «Бери-ка пожитки да вон убирайся!
Нам надоело с тобой: сморкаешься часто; скорее,
Живо уйди! Вон с носом сухим приходит другая».
Жены, пока в цвету, как царицы, требуют с мужа
150 Стад канузийских овец, фалернских лоз, — да чего там? —
Требуют всех рабов молодых, все их мастерские;
Дома не хватит чего, но есть у соседа, — пусть купит.
В зимний же месяц, когда купец Язон загорожен
И моряков снаряженных палатки белые держат, —
Им доставляется крупный хрусталь, сосуды из мурры
Больше еще да алмаз драгоценный, тем знаменитый,
Что красовался на пальце самой Береники: когда-то
Дал его варвар блуднице, — сестре он подарен Агриппой
Там, где цари обнажением ног соблюдают субботу
160 И по старинке еще доживают до старости свиньи.
Ты из такой-то толпы ни одной не находишь достойной?
Пусть и красива она, и стройна, плодовита, богата,
С ликами древних предков по портикам, и целомудра
Больше сабинки, что бой прекращает, власы распустивши,
Словом, редчайшая птица земли, как черная лебедь, —
Вынесешь разве жену, у которой все совершенства? —
Пусть венузинку, но лучше ее, чем Корнелию, Гракхов
Мать, если только она с добродетелью подлинной вносит
Высокомерную гордость, в приданом числит триумфы.
170 Нет, убери своего Ганнибала, Сифакса и лагерь,
Где он разбит; убирайся, прошу, ты со всем Карфагеном!
«О, пощади, умоляю, Пеан, и ты, о богиня,
Стрелы сложи; неповинны сыны! Только мать поражайте».
Так кричит Амфион. Аполлон же лук напрягает:
Кучу детей уж хоронит Ниоба и вместе супруга
Только за то, что считала свой род знатнее Латоны,
А плодовитость свою — как у белой свиньи супоросой.
Где добродетель и где красота, чтобы стоило вечно
Ими тебя попрекать? Удовольствия нет никакого
180 В этом высоком и редком добре, что испорчено духом
Гордым: там горечи больше, чем меда. Кто предан супруге
Вплоть до того, чтобы часто не злиться, чтоб целыми днями
Не ненавидеть жену, которую так превозносит?
Правда, иная мала, но для мужа она нестерпима.
Хуже всего, что супруга себя не признает красивой,
Если не сможет себя из этруски сделать гречанкой,
Из сульмонянки — афинянкой чистой: все, как у греков.
Хоть и позорнее нашим не знать родимой латыни,
Греческой речью боязнь выражается, гнев и забота,
190 Радость и все их душевные тайны. Чего еще больше?
Любят, и то — как гречанки! Простительно девушкам это;
Ну, а вот ты — девяносто тебе уже скоро ведь — тоже
Хочешь по-гречески? Нет, для старух эта речь непристойна,
Сколько уж раз говоришь ты по-гречески так похотливо:
«Жизнь ты моя и душа»; при всех произносишь, что было
Только что под одеялом! Бесстыдно-разнеженный голос
Похоть разбудит у всех, захватит, как пальцами; пусть же
Перья спадут, и лицо твои годы выдаст, хотя бы
Ты говорила нежнее, чем Гем, нежней Карпофора.
200 Ежели ты не намерен любить законной супруги,
Значит, нет и причин, чтоб тебе на ком-то жениться,
Трат не надо на пир, не нужно и винных лепешек,
Тех, что дают в конце церемонии сытому гостю,
Ни подношений за первую ночь, когда на роскошном
Блюде блестят золотые монеты — Траян и Германик.
Если в супружестве ты простоват и к одной лишь привязан
Сердцем, — склонись головой и подставь под ярмо свою шею:
Ты не найдешь ни одной, что бы любящего пощадила;
Если сама влюблена, все же рада и мучить и грабить.
210 Стало быть, меньше всего полезна жена для того, кто
Сам обещается быть желанным и добрым супругом:
Ты никогда ничего не даришь, коль жена не захочет,
Ты ничего не продашь без нее, против воли не купишь;
Склонность твою предпишет она и откажет от дома
Старому другу, который бывал здесь еще безбородым.
Сводники или ланисты вольны составлять завещанья,
Право такое ж дано гладиаторам — слугам арены, —
Ты же добро завещай соперникам разным в наследство.
«Крестную казнь рабу!» — «Разве он заслужил наказанье?
220 В чем преступленье? Свидетели кто? Кто доносит? Послушай:
Если на смерть посылать человека, — нельзя торопиться». —
«Что ты, глупец? Разве раб человек? Пусть он не преступник, —
Так я хочу, так велю, вместо довода будь моя воля!»
Так она мужу велит; но скоро она покидает
Царство жены и меняет семью, затоптав покрывало,
Вновь исчезает — и снова приходит к постылому ложу;
Входа недавний убор, занавески она покидает,
В доме висящие там, и у двери зеленые ветви.
Так возрастает число, и в пять лишь осенних сезонов
230 Восемь будет мужей — достойный надгробия подвиг!
Теща покуда жива, не надейся в семье на согласье:
Теща научит ценить разорение полное мужа,
Теща научит искусно, хитро отвечать на записки,
Что соблазнитель прислал; она расположит подачкой
Иль проведет сторожей; хоть здорова вполне ее дочка, —
Теща зовет Архигена, одежды тяжелые снимет;
Скрытый меж тем в потаенных местах, любовник запрятан;
Он, нетерпения полный, молчит — и готовит оружье.
Ты не дождешься, чтоб мать дала дочери честные нравы —
240 Нравы, каких не имеет сама: ведь гнусной старухе
Полный расчет — воспитать такую же гнусную дочку.
Чуть не во всех судебных делах начинается тяжба
Женщиной: где не ответчик Манилия — глядь, обвиняет.
Сами они сочинят заявленье, записку составят,
Цельзу подскажут, с чего начинать и в чем аргументы.
Кто не видал эндромид тирийских, не знает церомы,
Кто на мишени следов не видал от женских ударов?
Колет ее непрерывно ударами, щит подставляя,
Все выполняя приемы борьбы, — и кто же? — матрона!
250 Ей бы участвовать в играх под трубы на празднике Флоры;
Вместо того не стремится ль она к настоящей арене?
Разве может быть стыд у этакой женщины в шлеме,
Любящей силу, презревшей свой пол? Однако мужчиной
Стать не хотела б она: ведь у нас наслаждения мало.
Вот тебе будет почет, как затеет жена распродажу:
Перевязь там, султан, наручник, полупоножи
С левой ноги; что за счастье, когда молодая супруга
Свой наколенник продаст, затевая другие сраженья!
Этим же женщинам жарко бывает и в тонкой накидке,
260 Нежность их жжет и тонкий платок из шелковой ткани.
Видишь, с каким она треском наносит мишени удары,
Шлем тяжелый какой ее гнет, как тверды колени,
Видишь, плотность коры у нее на коленных повязках.
Смейся тому, как оружье сложив, она кубок хватает.
Лепида внучки, Метелла слепого иль Фабия Гурга!
Разве какая жена гладиатора так наряжалась?
Разве Азила жена надрывалась вот так у мишени?
Спальня замужней жены всегда-то полна перебранок,
Ссор: на постели ее заснуть хорошо не удастся.
270 В тягость бывает жена, тяжелее бездетной тигрицы,
В час, когда стонет притворно, задумавши тайный поступок,
Или ругает рабов, или плачется, видя наложниц
Там, где их нет; ведь слезы всегда в изобилье готовы,
Ждут на своем посту, ожидая ее приказанья
Течь, как захочется ей; а ты-то, балда, принимаешь
Слезы ее за любовь, упоен, поцелуями сушишь!
Сколько бы ты прочитал записок любовных и писем,
Если б тебе шкатулку открыл ревнивицы грязной!
Вот она спит с рабом, вот всадник ее обнимает
280 «Квинтилиан, оправдай, прикрась что-нибудь!» — «Затрудняюсь.
Ты уж ответь сама». И она говорит: «Решено ведь, —
Ты поступаешь как хочешь, и я уступаю желаньям
Так же, как ты. Негодяй, баламуть хоть море, хоть небо:
Я — человек!» — Наглее не сыщешь, когда их накроют:
Дерзость и гнев почерпают они в самом преступленье.
Спросишь: откуда же гнусность такая и в чем ее корни?
Некогда скромный удел охранял непорочность латинок,
И небольшие дома не давали внедряться порокам
Там, где был труд, где недолог был сон, и грубые рук
290 Были от пряжи этрусской жестки, а к самому Риму
Шел Ганнибал, и мужья охраняли Коллинскую башню.
Ныне же терпим мы зло от долгого мира: свирепей
Войн налегла на нас роскошь и мстит за всех побежденных.
Римская бедность прошла, с этих пор у нас — все преступленья
И всевозможный разврат; на наши холмы просочился
Яд Сибариса, Родоса, Милета, отрава Тарента,
Где и венки и разгул и где господствует пьянство.
Деньги презренные сразу внесли иностранные нравы;
Нежит богатство, — оно развратило роскошью гнусной
300 Все поколение: нету забот у прелестницы пьяной;
Разницы меж головой и ногами своими не видит
Та, что огромные устрицы ест в полуночное время,
В час, когда чистый фалерн дает благовониям пену,
Пьют из раковин все, когда потолок закружится,
Лампы двоятся в глазах, а стол вырастает все больше.
Вот и любуйся теперь, как с презрительной фыркнет ужимкой
Туллия, Мавры известной сестра молочная, тоже
Мавра, коль древний алтарь Стыдливости встретят дорогой.
Ночью носилки здесь остановят они — помочиться,
310 Изображенье богиня полить струёй подлиннее,
Ерзают в свете луны, верхом друг на друга садятся,
После уходят домой; а ты, проходя на рассвете
К важным друзьям на поклон, на урину жены наступаешь.
Знаешь таинства Доброй Богини, когда возбуждают
Флейты их пол, и рог, и вино, и менады Приапа
Все в исступленье вопят и, кису разметавши, несутся:
Мысль их горит желаньем объятий, кричат от кипящей
Страсти, и целый поток из вин, и крепких и старых,
Льется по их телам, увлажняя колени безумиц.
320 Здесь об заклад венка Савфея бьется с девчонкой
Сводника — и побеждает на конкурсе ляжек отвислых,
Но и сама поклоняется зыби бедра Медуллины:
Пальма победы равна у двоих — прирожденная доблесть!
То не притворства игра, тут все происходит взаправду,
Так что готов воспылать с годами давно охладевший
Лаомедонтов сын, и Нестор — забыть свою грыжу:
Тут похотливость не ждет, тут женщина — чистая самка.
Вот по вертепу всему повторяется крик ее дружный:
«Можно, пускайте мужчин!» — Когда засыпает любовник,
330 Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою.
Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды
Нет на рабов — наймут водоноса: и он пригодится.
Если потребность есть, но нет человека, — немедля
Самка подставит себя и отдастся ослу молодому.
О, если б древний обряд, всенародное богослуженье
Пакостью не осквернялось! Но нет: и мавры и инды
Знают, как Клодий, одетый арфисткой, пришел с своим членом
Толстым, как свиток двойной, вдвое больше «Антикатона»,
В Цезарев дом на женский обряд, когда убегают
340 Даже и мыши-самцы, где картину велят занавесить,
Если увидят на ней фигуры не женского пола.
Кто же тогда из людей к божеству относился с презреньем,
Кто бы смеяться посмел над жертвенной чашей, над черным
Нумы сосудом, над блюдом убогим с холма Ватикана?
Ну, а теперь у каких алтарей не находится Клодий?
Слышу и знаю, друзья, давнишние ваши советы;
«Надо жену стеречь, запирать на замок». Сторожей-то
Как устеречь? Ведь она осмотрительно с них начинает.
Ведь одинакова похоть у высших, как и у низших:
350 Та, что ходит пешком по улицам грязным, не лучше,
Нежели та, что лежит на плечах у рослых сирийцев.
Чтобы на игры смотреть, Огульния платье достанет,
И провожатых взаймы, и носилки с подушкой, и няньку;
Будут подруги по найму и девочка для поручений.
Кроме того, она все серебро, от отца что осталось,
Вплоть до последней посуды, дарит гладкокожим атлетам.
Дома пускай нищета, — ни одна от нее не скромнее
И не считается с теми границами, что наложила
Бедность, данная ей. Однако мужья временами
360 То, что полезно, предвидят; иные берут руководством
Жизнь муравья, опасаясь познать и холод и голод.
Ибо мотовка жена не чует имущества гибель:
Будто в пустом ларце возрождаются новые деньги,
Будто берутся из груды, всегда остающейся полной, —
Не размышляет она, сколько стоят ее развлеченья.
Женщин иных прельщают бессильные евнухи с вечно
Пресными их поцелуями, кожей навек безбородой:
С ними не нужен аборт: наслаждение с ними, однако,
Полное, так как они отдают врачам свои члены
370 C черным уж мохом, когда обрастала их пылкая юность;
Эти шулята, когда-то лишь видные, в росте свободном
После того как достигнут двух фунтов, у них отрезает
Гелиодор, принося лишь ущерб одному брадобрею.
Тот, кто своей госпожой кастратом сделан, вступает
В баню заметный для всех, на себя обращая вниманье,
Смело взывая к хранителю лоз. Пускай с госпожой он
Спит себе; только ты, Постум, смотри не доверься кастрату
Вакха, что вырос с тобой и уже приготовился к стрижке.
Если жена увлекается пеньем, — никто не спасется
380 Из продающих свой голос претору: их инструменты
Вечно у ней в руках, сардониксы сверкают на лире
Сплошь, и дрожащий плектр постоянно порхает по струнам, —
Нежного плектр Гедимела, пред ней исполнявшего песни:
Держит его, утешается им и целует желанный,
Женка из Ламиев рода, фамилии Аппиев, молит,
Януса с Вестой мукой осыпая, вином орошая, —
Дать Поллиону дубовый венок, чтобы струны украсить
На состязаниях капитолийских. Не сделала б больше,
Муж захворай у нее, беспокойся врачи о сынишке.
390 Пред алтарем предстоя, она не считает зазорным
Ради кифары закрыть себе голову, как подобает
Произнести мольбу, побледнеть при вскрытии агнца.
Ты, из богов древнейший, скажи, прошу тебя, Янус
Отче, скажи, отвечаешь ты ей? Верно, на небе скучно;
Делать там нечего вам, небожителям, как посмотрю я:
Эта о комиках просит тебя, а та предлагает
Трагика взять; между тем у гаруспика ноги опухнут.
Пусть она лучше поет, чем по городу шляется всюду,
Наглая, в кучки мужчин вмешаться готовая смело,
400 Или в присутствии мужа ведет разговоры с вождями
(Прямо с похода), глядя им в лицо и совсем не вспотевши.
Этакой все, что на свете случилось, бывает известно:
Знает она, что у серов, а что у фракийцев, секреты
Мачехи, пасынка, кто там влюблен, кто не в меру развратен.
Скажет она, кто вдову забрюхатил и сколько ей сроку,
Как отдается иная жена и с какими словами;
Раньше других она видит комету, опасную царству
Парфян, армян; подберет у ворот все слухи и сплетни
Или сама сочинит, например, наводненье Нифата,
410 Хлынувшего на людей и ужасно залившего пашни,
Будто дрожат города, оседает земля, — и болтает
Эта сорока со встречным любым на любом перекрестке.
Впрочем, жена и с пороком таким не столь нестерпима,
Как приобвыкшая драться с соседями, бить их ремнями,
Бедных, вопящих; когда ее сон прерывается лаем, —
«Палок скорее несите сюда!» — кричит она, в палки
Раньше потребует взять хозяина, после — собаку.
Встретиться с ней тяжело; она отвратительна с виду
Моется в бане она по ночам: вдруг прикажет тревогу
420 Бить, свои шайки нести — и парится с шумом великим;
Руки когда упадут у нее, утомленные гирей,
Ловко ее щекотать массажист начинает проворный,
Хлопая громко рукой по ляжкам довольной хозяйки;
Голодны гости меж тем, несчастные, хочется спать им;
Вся раскрасневшись приходит она наконец и готова
Выпить корзину вина вместимостью в целую урну;
В ноги поставив ее, она тянет второй уж секстарий
Перед едой, аппетит возбуждая поистине волчий.
После того как на землю сблюет, промывая желудок,
430 Мрамор потоки зальют, золотая лоханка фалерном
Пахнет; подобная длинной змее, свалившейся в бочку,
Женщина пьет и блюет. Тошнит, понятно, и мужа:
Он закрывает глаза, едва свою желчь подавляет,
Впрочем, несноснее та, что, едва за столом поместившись,
Хвалит Вергилия, смерти Дидоны дает оправданье,
Сопоставляет поэтов друг с другом: Марона на эту
Чашку кладет, а сюда на весы полагает Гомера.
Риторы ей сражены, грамматики не возражают,
Все вкруг нее молчат, ни юрист, ни глашатай не пикнут,
440 Женщины даже молчат, — такая тут сыплется куча
Слов, будто куча тазов столкнулась с колокольцами;
Тут уж не станет никто насиловать медные трубы,
Так как она и одна поможет Луне при затменье.
Мудрый положен предел увлечениям самым почтенным;
Та, что стремится прослыть ученой, речистой не в меру, —
Выше колена должна подпоясывать тунику, в жертву
Резать Сильвану свинью и платить по квадранту за баню,
Пусть же матрона, что рядом с тобой возлежит, не владеет
Стилем речей, энтимемы кудрявые не запускает
450 Средь закругленных словес и не все из истории знает,
Пусть не поймет и из книг кой-чего; мне прямо противна
Та, что твердит и еще раз жует Палемона «Искусство»,
Вечно законы блюдя и приемы правильной речи,
Та, что, древность любя, неизвестный нам стих вспоминает
Или напрасно слова поправляет простушки подруги;
Нет, уж позвольте мужьям допускать обороты любые.
Женщина все позволяет себе, ничего не считает
Стыдным, лишь стоит на шею надеть изумрудные бусы
Или же ухо себе оттянуть жемчужной сережкой.
460 Что может быть несноснее, чем… богатая баба:
Видом противно лицо, смехотворно, от множества теста
Вспухшее все, издающее запах Поппеиной мази, —
Губы марает себе несчастный муж в поцелуе.
С вымытой шеей она к блуднику лишь пойдет: разве дома
Хочет казаться красивой она? Блудникам — благовонья!
Им покупается все, что пришлют нам инды худые.
Вот показала лицо и снимает свою подмалевку, —
Можно узнать ее; вот умывается в ванне молочной,
Ради которой она погнала бы ослиное стадо
470 Даже в изгнание вплоть до полярных Гипербореев.
Это лицо, что намазано все, где меняется столько
Снадобий разных, с припарками из подогретого теста
Или просто с мукой, — не лицом назовешь ты, а язвой.
Стоит труда изучить хорошенько, что делают жены,
Чем они заняты целые дни. Если ночью ей спину
Муж повернет, — беда экономке, снимай гардеробщик
Тунику, поздно пришел носильщик будто бы, значит,
Должен страдать за чужую вину — за сонливого мужа:
Розги ломают на том, этот до крови исполосован
480 Плетью, кнутом (у иных палачи нанимаются на год).
Лупят раба, а она себе мажет лицо да подругу
Слушает или глядит на расшитое золотом платье;
Порют — читает она на счетах поперечные строчки;
Порют, пока изнемогшим секущим хозяйка не крикнет
Грозное «вон!», увидав, что закончена эта расправа.
Домоправленье жены — не мягче двора Фалариса.
Раз уж свиданье назначено ей, должно нарядиться
Лучше обычных дней — и спешит к ожидающим в парке
Или, быть может, скорей, у святилища сводни — Исиды.
490 Волосы ей прибирает несчастная Псека, — сама-то
Вся растрепалась от таски, и плечи и груди открыты.
«Локон зачем этот выше?» — И тут же ремень наказует
Эту вину волоска в преступно неверной завивке.
Псеки в чем недосмотр? Виновата ли девушка, если
Нос твой тебе надоел? — Другая налево гребенкой
Волосы тянет и чешет и кольцами их завивает.
Целый совет: здесь старуха рабыня, что ведает пряжей,
Больше за выслугой лет не держащая шпилек хозяйки, —
Первое мнение будет ее, а потом уже скажут
500 Те, что моложе годами и опытом, будто вопрос тут —
Доброе имя и жизнь: такова наряжаться забота.
Ярусов сколько, надстроек возводится зданьем высоким
На голове; поглядишь — Андромаха с лица, да и только!
Сзади поменьше она, как будто другая. А ну как
Ростом не вышла она в Андромаху и, став без котурнов,
Будет не выше, чем дева пигмейской породы: тогда ведь
Для поцелуев-то ей подниматься на цыпочки нужно.
Нет у такой жены ни заботы о муже, ни мысли
О разоренье: живет она просто, как мужа соседка,
510 Ближе к нему только тем, что друзей и рабов его хает,
Тяжко ложась на приход и расход. Исступленной Беллоны
Хор приглашает она иль Кибелы, — приходит огромный
Полумужик, что в почете у меньшей братьи бесстыдной,
С давних времен оскопивший себя черепком заостренным;
Хриплая свита дает ему путь, отступают тимпаны.
Толстые щеки его — под завязкой фригийской тиары;
Важно кричит он, велит сентября опасаться и Австра,
Если она не пожертвует сотню яиц в очищенье.
И самому не отдаст багряниц поношенных, дабы
520 Все, что внезапной и тяжкой опасностью ей угрожает,
В эти одежды ушло, принося искупление за год.
Ради того и зимой через лед нырнет она в реку,
Трижды поутру в Тибр окунется, на самых стремнинах
Голову вымоет в страхе — и голая, с дрожью в коленях,
В кровь исцарапанных, переползет все Марсово поле
(Гордого поле царя); прикажет ей белая Ио —
Вплоть до Египта пойдет и воду от знойной Мерой,
Взяв, принесет, чтобы ей окропить богини Исиды
Храм, — возвышается он по соседству с древней овчарней:
530 Верит она, что богиня сама насылает внушенья;
Будто с ее-то душой и умом не беседуют боги!
Вот почему наивысший почет особливо имеет
Тот, кто в плешивой толпе, разодетый в льняные одежды,
Ходит Анубисом-псом, глумясь над поникшим народом;
Молится он о жене, что нередко была невоздержна
В совокупленье на праздничный день или на день запретный:
Тяжкая кара грозит за попрание брачного ложа, —
Кажется, точно серебряный змей шевельнул головою
Слезы жреца и заученный шепот приводят к тому, что
540 Женщины грех отпустить согласится Осирис, — конечно,
Жирным гусем соблазненный и тонкого вкуса пирожным.
Этот уйти не успел, как еврейка-старуха, оставив
Сено свое и корзину, нашепчет ей на ухо тайны,
Клянча подачку, — толмач иерусалимских законов,
Жрица великая древа и верная вестница неба;
Будет подачка и ей, но поменьше: торгуют евреи
Бреднями всякого рода за самую низкую плату.
Вот из Армении иль Коммагены гадатель посмотрит
В легкие теплой голубки — и милого друга сулит ей,
550 Смерть богача холостого и крупные деньги в наследство;
Перекопает он груди у кур и нутро собачонки,
Даже иной раз младенца, — и сам же доносит на жертвы.
Большая вера халдеям: чего ни наскажет астролог, —
Жены поверят, что это вещает источник Аммона,
Раз уж Дельфийский оракул умолк; а роду людскому
Лестно в грядущую тьму заглянуть, насколько возможно.
Выше всех ценится тот, кого несколько раз высылали,
Чье дружелюбье и чей гороскоп погубили недавно
Славную жизнь гражданина, внушившего ужас Отону,
560 Верят искусству его, хотя б кандалами гремел он
Справа и слева, хотя б сидел он в остроге военном.
Неосужденный астролог совсем не имеет успеха:
Гений лишь тот, кто едва не погиб, попав на Циклады
В ссылку, кто, наконец, избегнул теснины Серифа.
Спросит его и о медленной смерти желтушной мамаши,
И о тебе Танаквила твоя, да скоро ли сестры,
Дяди помрут, да любовник ее — проживет ли он дольше,
Чем Танаквила сама; чего еще боги даруют?
Впрочем, иные не знают, чем мрачный Сатурн угрожает
570 Или в каком сочетании звезд благосклонна Венера,
Месяц к убытку какой, какое к прибыли время.
Не забывай избегать даже встречи с женщиной, если
Виден в руках у нее календарь, что лоснится, как будто
Жирный янтарь: уж она у других не попросит совета, —
Спросят ее самое; она не пойдет с своим мужем
В лагерь, домой: не пускают ее вычисленья Трасилла.
Если захочется ей хоть до первого камня доехать, —
Время берется по книге, а если зачешется веко,
Мази попросит она, посоветовавшись с гороскопом.
580 Если больная лежит, то часы для принятия пищи
Выберет только такие, которые дал Петосирис.
Если она небогата, она, пробежавши пространство
Между столбами, отдаст свой жребий, и руку протянет,
И предоставит лицо — прорицателю: любит он чмокать.
Тем, кто богаты, тем авгур фригийский дает разъясненья,
Или индус нанятой, что сведущ и в небе и в звездах,
Или этрусский старик, что молнии в Риме хоронит.
Жребий плебеек сокрыт на окраинах города, в цирке:
Женщины эти, надев золотую цепочку на шею,
590 Возле столбов цирковых и колонн с дельфином гадают,
Бросить кабатчика ль им да пойти за старьевщика замуж.
Бедные хоть переносят опасности родов и терпят
Тяжкий кормилицы труд, принужденные долей замужних:
На позолоченном ложе едва ль ты найдешь роженицу:
Слишком лекарства сильны и слишком высоко искусство
Той, что бесплодье дает и приводит к убийству во чреве
Женщин. Ликуй же, несчастный, любое питье подавая:
Если бы вдруг захотела жена растянуть себе брюхо,
Мучась толчками младенца, то, может быть, ты эфиопа
600 Станешь отцом, — и чернявый наследник, которого «здравствуй»
Вовсе противно тебе, не замедлит войти в завещанье.
Что говорить о подкидышах? Вместо веселых обетов
Часто находят у грязных прудов их, — и вон понтифексы,
Салии будут готовы, и Скавров подделано имя
В теле чужом. Сторожит по ночам, улыбаясь младенцам
Голым, Фортуна коварная, греет их всех, завернувши
В пазуху, вводит потом голышей в родовитые семьи.
Втайне забаву готовя себе, она их лелеет,
Возится с ними, всегда выдвигает их, будто питомцев.
610 Кто принесет заклинанья, а кто фессалийского яду
Женке продаст, чтоб супруга она, совсем одурманив,
Смело пинала ногой. Потому-то и стал ты безумен,
Вот почему и туман в голове, и забыл ты о деле
Сразу. Но это еще переносно, пока не впадешь ты
В бешенство, вроде того опоенного дяди Нерона,
Мужа Цезонии, что налила ему мозг жеребенка
(Всякая женщина то же, что царские жены, содеет).
Все пред Калигулой было в огне, все рушились связи,
Точно Юнона сама поразила безумием мужа.
620 Право же, менее вредным был гриб Агриппины, который
Сердце прижал одному старику лишь и дал опуститься
Дряхлой его голове, покидавшей землю для неба,
Дал опуститься рту со стекавшей длинной слюною.
Зелье такое взывает к огню и железу и мучит,
Зелье терзает сенаторов кровь и всадников жилы:
Вот чего стоит отродье кобылы да женщина-ведьма!
Жены не терпят детей от наложниц: никто да не спорит,
Не запрещает, — ублюдка (да, да!) надлежит уничтожить;
Вас, малолетки с большим состоянием, предупреждаю:
630 Жизнь берегите, к блюдам никаким не имейте доверья, —
В этих бледных лепешках кипят материнские яды.
Пусть-ка откусит сперва кто-нибудь от того, что предложит
Мачеха; пусть-ка пригубит питье опасливый дядька.
Выдумка это, конечно? Сатира обулась в котурны,
Мы преступили, конечно, границы и правила предков:
Точно в Софокловой маске безумствует стих нарочитый,
Чуждый рутульским горам, незнакомый латинскому небу…
Пусть бы мы лгали, пусть! Но Понтия вслух заявляет:
«Да, сознаюсь, приготовила я аконит моим детям;
640 Взяли с поличным меня, — преступленье свершила сама я». —
Злая гадюка, обедом одним умертвила двоих ты,
Сразу двоих? — «Будь семеро их, семерых бы я тоже…»
Лучше поверить всему, что поведал нам трагик о Прокне
И о колхидянке лютой: я их не могу опровергнуть;
В те времена совершали они чудеса злодеяний
Не из-за денег совсем; изумления меньше достоин
Верх злодеяний: ведь женщин всегда к преступленью приводит
Гнев, и, пылая от бешенства сердцем, они понесутся
Вниз головой, как скала, оторвавшаяся от вершины,
650 Если осядет гора и обрушится скользким уклоном.
Нет, нестерпимы мне те, что расчетливы в их злодеяньях,
В здравом уме их творят. Они смотрят «Алкесту», что мужа
Смерть приняла; а вот если бы им предложили замену,
Мужниной смертью они сохранили бы жизнь собачонки.
Ты что ни день Данаид повстречаешь, найдешь Эрифилу,
Каждая улица Рима имеет свою Клитемнестру;
Разница только лишь в том, что та Тиндарида хватала
В обе руки неудобную вовсе, тупую секиру,
Нынче же дело решит незаметное легкое жабы;
660 Ну, а железо — лишь там, где Атрид осмотрительно принял
Противоядие битого трижды царя Митридата.
