Это был чудесный вечер, и Аргостолион представился мне теперь совсем иным, не тем унылым городом, какой встретил меня в первый день приезда, или жалким, каким я видел его еще сегодня утром. Теперь мне казались другими и весь остров, и залив, мирно дышавший там, за кольцом зданий.

И все же, думал я, Красный Домик оставался вон там, в нескольких километрах от Аргостолиона. Оставалось и итальянское кладбище, и морские колодцы, и рвы. Повсюду были следы и воспоминания о кровавой расправе, которых даже землетрясение не могло окончательно изгладить. Землетрясение вечно таилось в засаде. Можно ли хоть на один вечер забыть, что Кефаллиния таит смерть в своем лоне? Можно ли привыкнуть к смерти до такой степени, чтобы забыть о ней?

Симфония завершилась шумом вежливых аплодисментов. Паскуале Лачерба тоже аплодировал, улыбаясь.

— Да, молодцы девушки, — сказал он, — хотя и из Ликсури. Но теперь вы послушайте наших. Другая школа, мой дорогой, другой класс. Мы, итальянцы, в этом деле понимаем, у нас хороший слух. Будете судить сами.

И когда в оркестре Аргостолиона бурно взметнулись первые звуки увертюры из «Вильгельма Телля», Паскуале Лачерба снова полузакрыл глаза и отдался дирижированию.

«Эти играют лучше», — говорила его улыбка. О том же говорили улыбки и более напряженное, более увлеченное внимание других слушателей.

Да, это возможно; даже справедливо, чтобы это было так, говорил я себе, глядя на лица окружающей меня безымянной толпы. Каждый, думал я, несет в себе свою смерть от рождения, но привыкает к этому и забывает про нее. Это справедливо, твердил я себе; жизнь и смерть должны слиться, уничтожая свои границы и самую память о себе. Вот так, как это происходило сегодня вечером на моих глазах в Кефаллинии.

— Слушайте, слушайте этот пассаж, — прошептал Паскуале Лачерба, продолжая отбивать такт своей сухой, потемневшей от солнца рукой, полузакрыв глаза, с. блаженной улыбкой на губах.